Наглядным примером умелого управления было огромное количество охотников, перебравшихся в филанийскую колонию. Под сводами бывшей церкви пировало около двухсот стрелков, а, по словам Аке, это были еще далеко не все члены охотничьей общины. Многие не выходили из леса месяцами или, по решению сбора, помогали регулярным войскам сторожить неспокойную границу с владениями Геркании. Всего же лесным промыслом занималось чуть более тысячи человек. Во всей Филании не нашлось бы и трети любителей расставлять капканы да стрелять по живым мишеням! Дворянство не в счет, для них охота не промысел, а забава.
Губернатор или тот, кто в действительности заправлял делами в Марсоле и ее окрестностях, не только не любил торговцев, которых светлые университетские умы считали двигателем прогресса и процветания, но и создал условия, способствующие тому, что на новые филанийские земли стекались охотники из почти всех королевств Континента. Хоть в зале, в основном, звучала корявая филанийская речь, но именно национальная принадлежность и легла в основу деления общины на кланы, шайки и мелкие группки. Аке был единственным витарвисцем, поэтому и не смог пока найти себе собутыльников, а следовательно, и компаньонов по охотному делу. К нему присматривались филанийцы, самый многочисленный и влиятельный из трех кланов; оказывали дружеские знаки внимания пребывавшие в меньшинстве виверийцы, герканцы, кольберцы и намбусийцы, но пока еще все они держали его на расстоянии и не приглашали присоединиться к застолью.
Патриун про себя отметил, что ему крупно повезло. Шанс в первый же вечер найти толкового помощника выпадает не каждому. Священник решил обязательно приобщить Аке к делам Индорианской Церкви, тем более, что особых религиозных пристрастий любящий холодное пиво и обжигающее рот жаркое мужик не выказывал. Вера вообще лет пятнадцать-двадцать назад исчезла из картины мира охотника, да так и не думала возвращаться. Кто привык в одиночку бродить по опасным лесам и гиблым топям, редко поднимает голову к Небесам, их просто не видно за густыми кронами столетних деревьев.
– Филанийцы, они, конешно, того… сила, но в одиночку ничего не решают, – гордо заявил Аке, расправляясь с ножкой дикого кабана.
Собеседник Патриуна громко чавкал, причмокивал, и из его большого рта временами вываливались куски пережевываемого мяса, которые он подбирал сальными пальцами и тут же отправлял обратно. Такие возмутительные манеры не считались здесь зазорными, так вели себя почти все.
– Вон там, – охотник ткнул грязным пальцем, с которого капал жир, на два длинных стола, занимавших правую треть зала, – там альтруссцы сидят, жмоты порядочные. А вон там… – указательный палец был плавно переведен справа налево —… имперцы восседают… гордецы ужасные. Вот как раз эти три дружины все вместе и решают, поскольку за ними три четверти голосов сбора наберется, а могет, и более…
Если бы даже Аке и не удосужился объяснить, кто есть кто, Патриун и так бы легко разобрался. Во-первых, в потоке искаженной до безобразия филанийской речи, идущем с тех сторон, иногда слышались альтрусские и имперские выражения, в основном крепкие, забористые, сочные, непереводимые на общедоступный язык без потери экспрессии. Во-вторых, это казалось вполне логичным. Имперцы были самой многочисленной общностью на Континенте, состоящей из двух-трех десятков народов, много столетий назад потерявших свои корни и слившихся в единую этническую массу. Альтруссия же находилась по другую сторону Удмиры, и вполне естественно, что многие переселенцы прибыли именно оттуда, тем более что местные филанийские власти были не против заселения этих мест инородцами, но под флагом их родины. Будь ты хоть имперцем, хоть намбусийцем, а дети твои все равно станут полноценными филанийцами.
Правители бывают разные, среди них часто попадаются деспоты и очень редко встречаются люди, мыслящие перспективно, с прицелом на будущее. Политику, проводимую губернатором колонии по отношению к переселенцам и, в первую очередь, к общине вольных охотников, можно было охарактеризовать двумя выразительными сочетаниями слов: «разумный эгоизм» и «готовность к компромиссу», порой доходящие до высшей степени жертвенности – беспроцентного кредита.
– Деньги здеся не особо в ходу, слово и ряпутация дороже ценются, – признался в разговоре Аке. – Торг же идет все больше на шкурки и мясо. Золотом да серебром только приезжие расплачиваются, да и то сперва, пока что к чему не поймут. Что же медяков касаемо, так они только в Дерге ценность имеют, а здеся их даже скупщики пушнины не берут, не то что трактирщики али девки. А вообще-то, народ здеся очень отзывчивый, можно сказать, душевный. Вон я, когда приехал, в карманах лишь медь звенела, даже мушкету купить не мог, так мне ее просто так, в долг дали…
– Наверное, шапку меховую да накидку в залог оставил? – поинтересовался Патриун, едва отхлебнув пиво из кружки.
– Не было у меня их тогда, это я за месяц настрелял, – гордо заявил охотник, оглаживая сальной пятерней свои одежды. – А ежели даже и были б, да разве я кому их трепать бы дал?! Что еще за слово такое неприличное «залог»?! Ты о нем позабудь, на том берегу Удмиры оставь! Здеся люди на слово друг другу верят. Я слово дал, что расплачусь, мне и мушкету и три мешка пороху с тремя дюжинами пуль выдали. Еще нож предлагали, хороший, но я не взял, поскольку мой лучшее…
Аке полез за голенище сапога и через миг воткнул в бочонок свой нож. Оружие было знатным: отменная сталь, не ржавеющая в любую погоду; и лезвие, которое не сломается, если хозяину вздумается срезать не очень молодое, но и не слишком старое деревцо.
Доверчивых ростовщиков Патриун не встречал давно, а если точнее, то вообще никогда. Священник решил расспросить собеседника поподробней и сделал это очень тонко, все же опасаясь, что их разговор могут услышать. Вроде бы окружающим не было дела, о чем толкуют новый охотник и дряхлый старик, но, как говорится: «…береженого Индорий бережет!»
– Не знаю, – старик скорчил кислую рожу, означавшую недоверие и презрение, – в мои времена на промысел с арбалетом да луком ходили. Ружье охотничье еще туда-сюда, хоть дробь не всегда точно мечет, ну а по мне – мушкет совсем не гож, пуля мех портит. Настоящий охотник с мушкетом в лес никогда не пойдет!
– Понимал бы что, старый кляк! – Аке уже успел проникнуться уважением к ветерану охотного дела, поэтому сравнил его лишь с маленькой болотной птичкой, а не с кем-нибудь еще… длинноухим, упрямым и глупым. – В наших лесах все охотники с мушкетами ходят, поскольку охотничье ружье взять неоткуда, да и без толку оно на большом расстоянии, дробь недалече летит. Дороги ружья, дороги, поэтому лишь господа ими балуются. Шкуру они, конечно, меньше портят, да тут народ неприхотлив, мы ж одежду для себя шьем, а не королевы да бароньи мантилии!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
