Ждали, что скажет штаб. Кожар уже запросил метеосводку-ответили: хуже быть не может. Теперь мы ждали решения. Рация молчала долго. Видимо, там решали. Потом Жора призвал к тишине и начал расшифровывать писк "морзянки". Штаб решил после воздушной разведки района Соронги все самолеты и вертолеты бросить на поиски избушки. Значит, они уверены, что искать туристов надо там. То есть живых.
Один из вертолетов штаб направлял к нам с продуктами и медикаментами. Продукты мы съели еще вчера. А обратно — захватят больных.
Вторым рейсом на Малик будут заброшены саперы с миноискателями. Зачем? Искать под снегом трупы? Миноискателями? По палатке прокатывается нервный смех. Смеются и тотчас давят в себе непрошенное веселье. Над Маликом такой снегопад, что в пяти шагах человека не видно. А что делается на перевале, одному богу известно.
Жора энергично отстукал: "У нас ураган. Принять вертолеты сейчас не можем".
Через пять минут рация пропищала утешение: "Завтра в вашем районе ожидается улучшение погоды. Барометрическое давление по обе стороны Главного хребта выравнивается".
Потом пошли указания об эвакуации обмороженных и больных и приказ срочно подготовить вертолетную площадку в районе лагеря: вырубить лес на площади сто на сто. Гектар.
Потом уж совсем непонятное: "Держите связь на волне 27,05 метра с отрядами Балезина, Воробьева и Кудрявцева". Дальше сообщались часы связи. Почему с ними связь должны держать мы? Где они?
— У меня на исходе батареи, — сказал Голышкин. — Я не смогу держать связь по три часа в день.
— Это ты им сообщи. Пусть пришлют новые, — сказал Воронов.
Он поднял голову от карты. Лицо — заросшее, хмурое, с кругами под глазами — осветила слабая улыбка.
— Видишь, — сказал он, подавая мне карту, — этот круг — радиус действия переносной рации. Отряды могли снабдить только переносными, не потащат же они такой чемодан, как у нас. Их, наверняка, забросили сюда вертолетами. Вот в этот круг.
Круг вписывал в себя верхнее течение Соронги с десятком притоков, восточные отроги Раупа и хребтик, который начинался от вершины "950". Это уже были, конечно, не те пять тысяч квадратных километров, о которых говорил полковник. Значит, вертолетчики все же пробились — вряд ли на Соронге погода намного лучше, чем у нас, на Малике. Циклон закрыл облаками и метелями весь Приполярный Урал.
Подошел Черданцев — в штормовке, с рюкзаком. На подбородке болтается маска.
— Играем на картах? Пометь мой маршрут.
Он нагнулся и ногтем прочертил линию от лагеря до вершины "950", а дальше круто изогнул ее к ущелью Соронги:
— Четверых беру с собой, — добавил он. — Через пять минут выступаем.
Воронов молчал. Нахохлился и смотрел мимо капитана, куда-то в угол палатки.
— Я не имею права вас отпустить. У нас нет альпинистского снаряжения.
— Э, — поморщился капитан. — Спустимся. Репшнур я забрал. Не возражаешь? Я их на этом шнуре, как на парашюте, спущу.
Воронов молча пожал протянутую руку Черданцева, молча проводил капитана с ребятами (пошли все вчерашние, за исключением сержанта) до подъема на перевал. И только когда они скрылись в метели, вдруг спохватился:
— У него же двое обмороженных!
В лагере Васюков его несколько успокоил:
— Капитан сала в тушенке наковырял, сделал какую-то мазь. Говорят, здорово помогло. Вам тоже могу дать, — предложил он мне.
Мазь напоминала вазелин, только бурого цвета. Пахла преотвратительно: горелый жир пополам с пихтой. Но щека зудела меньше.
Пока я возился с мазью, Воронов набил свой рюкзак, зашнуровал штормовку и натянул брезентовые бахилы. Я не сразу сообразил, что он собирается идти вслед за капитаном. Просто решил прогуляться по Малику, подобрать новую вертолетную площадку. Удивил меня рюкзак.
— Рюкзак? — усмехнулся Воронов. — Не могу же бросить капитана без подстраховки.
— Но пойми: тебе ведь штаб запретил покидать лагерь.
— Мало ли что можно запретить!
Он опять улыбался, от его подавленности не осталось и следа.
— К вечеру, я думаю, вернемся. Если не спустимся в ущелье. А может, спустимся?
С Вороновым ушли еще пятеро ребят. Взяли с собой ¦палатку, продукты, ракетницу… Не вернутся они сегодня. Будут ночевать на хребте, но не вернутся. Это было ясно написано на лице у каждого.
За Воронова остался Васюков. Он принял уход Воронова как должное. Ни тени удивления.
Вторую группу проводили тоже до подъема. Это метров триста по густому ельнику.
— Пока!
Помахали, прокричали "турпривет!" и исчезли в метели.
Вскоре после ухода вороновской пятерки Жора включил рацию. Подошел час связи с поисковыми отрядами.
Первым откликнулся Балезин. Я отчетливо слышал в наушниках его голос. "Алло, ребята! Мы идем по Соронге. Как слышите? Нас перебросили с Тур-Чакыра, как слышите?"
Я вернул наушник Жоре, и он сказал: "Записывай координаты…" Балезин был в районе того самого Мяпин-Ия, где Лисовский нашел избушку. Значит, ищут все-таки ту самую избушку?
Потом на этой же волне заработала вторая рация. В эфир вышел Воробьев. Он сообщил, что в отряде все здоровы, но продвигаются с трудом, так как снег глубок. По координатам выходило, что летчики высадили их километрах в сорока от Соронги, на каком-то притоке. Воробьев просил сообщить в штаб, что они уже сломали две пары лыж и один из спасателей идет на обломках.
Третий отряд в эфир не вышел. Видимо, у них было что-то не в порядке с рацией, так как позже выяснилось, что нас они слышали отлично.
Запросили Балезина о третьем отряде. Он назвал район где-то между нами и Раупом. Это самый северный отряд из всех четырех. Впрочем, сейчас их, считая группы Воронова и Черданцева, в районе Раупа уже шесть. К какой-то невидимой и неизвестной пока точке на Соронге двигались тридцать два человека с четырех сторон. Район поисков уменьшился до сорока-пятидесяти квадратных километров. На карте-миллионке всего-ничего, но чтобы обшарить даже это "всего-ничего", потребуется в лучшем случае три-четыре дня.
Тишина. Все звуки глушит снегопад. Даже треск костра не доносится в палатку. После ухода двух групп к вершине "950" лагерь сразу опустел.
Я вышел из палатки. Откуда-то из глубины леса доносились неясные звуки пил и топоров. Там валили лес, готовили новую вертолетную площадку. Снег падал все так же ровно, мягко и беззвучно. Снег навевал сон, снег подавлял своим безграничным равнодушием. Сразу вдруг заныла обмороженная щека и навалилась усталость.
Я вернулся в палатку, стряхнул толстый слой снега с одежды и сел у печки. Угнетающе действует вот такая бездеятельность: слоняешься, чего-то ждешь, и начинает тебя разъедать тоска.
