М. Б.
Эти вырезки взяты из Моск[овских] Вед[омостей].
“Русское Слово” настолько партийно оподлилось, что в огромной статье обливает труп только что скончавшегося всяческими помоями, вынося все, что только можно найти предосудительного в жизни этого врага революции, и без сомнения даже сочиняя (насчет какой-то поставки овса из своего имения). Разумеется, не упускает из виду и известной истории с бразильским посланником, упуская только один эпизод из нее: что Дурново лично исколотил этого посланника из-за этой прелестницы, которую “Русское Слово” называет балериной Евреиновой. Не знаю, балерина она или нет, и как ее фамилия. Я слыхал, что это была жена какого-то частного пристава (что, конечно, не мешает быть ей и балериной)…
Я не знал личной жизни покойного, но виделся с ним много раз, много говорил с ним, и — много ему обязан. Именно он выручил меня из нелепой административной ссылки в Новороссийск, в которой я прямо чахнул, нажил там начало болезни, меня изнурявшей много лет, и был поставлен в тяжкую необходимость объедать со всей семьей свою мать… Не говорю уже о том, что не мог почти заниматься публицистикой. После бесчисленных оскорблений, нанесенных мне болваном екатеринодарским приставом, я не выдержал и обратился к П. Н. Дурново с письмом, прося избавить меня от этого бессмысленного тяжкого положения. И он чутко отозвался и быстро снял с меня надзор, так что я стал свободен ехать куда угодно.
С тех пор я ежедневно не упускал молиться о нем, и могу сказать, что не было дня, когда бы я его не помянул в молитве. Пошли ему Господь Царство небесное, оставляя все его прегрешения, вольные и невольные!
Этот добрый и также умный поступок, спасший меня от 31/2 лет мучительного подрыва сил (11/2 года из назначенных мне 5 лет я все-таки отбыл), тем лучше рисует гуманность П. Н. Дурново, что я в это время был с ним едва знаком. А познакомился я с ним на чисто официальной почве: я должен был явиться к нему по амнистировании меня из-за границы, ибо амнистия была не полная, а с отдачей под гласный надзор полиции на пять лет. Дурново же был только что назначен директором Деп[артамента] полиции, на место В. К. Плеве2. Следовательно, я должен был явиться к Дурново и получить от него дальнейшее направление моих судеб. А так как я в это же время должен был хлопотать о признании законным моего брака (совершенного мною под фальшивым паспортом), то нужно было испросить разрешения на некоторую отсрочку моей высылки, а также испросить из Департамента полиции свидетельство, что венчавшийся был именно я, ибо полиция агентурными путями скоро узнала это, так что мне пришлось скоро после свадьбы снова менять один фальшивый паспорт на другой…
Вот я и должен был явиться к этому грозному директору полиции. На мое счастье меня захотел видеть сам Министр (Д. А. Толстой)3, и проговорив со мной очень долго, вынес от меня самые лучшие впечатления, нашел, что я умен, талантлив и, очевидно, бесповоротно осудил революцию, по тщательному изучению общественных наук, и по глубокому убеждению перешел на путь мирного развития. Все это он сказал Дурново, а Дурново передал мне, сказавши, что я имел у графа “огромный успех”. Потом мне пришлось ходить также к Победоносцеву, а от него к протоиерею Желобовскому4, протопресвитеру армии и флота, ибо брак имел место в военной гвардейской церкви. Потом опять от них приходилось идти к Дурново, ибо идея полицейского удостоверения моей тождественности с венчавшимся под фальшивым паспортом изошла от духовного ведомства. Таким образом, по этой куче дел мне пришлось несколько раз быть у Дурново, тем более что на мои вопросы и просьбы он мне не мог давать ответов без справок, так что приходилось испрашивать новые аудиенции. Вероятно, он не прочь был и лично присмотреться ко мне, ибо в “консервативных” слоях Петербурга многие были уверены, что я фальшивлю и что меня нужно не амнистировать, а скорее повесить, и во всяком случае нельзя мне доверять. Эти консервативные деревянные башки и были причиною того, что меня все-таки отдали под гласный надзор. Все это были какие-то близкие к государю лица, имен которых граф Толстой мне не сказал, ну а расспрашивать Дурново или Победоносцева, конечно, я не мог и подумать.
Дурново, человек замечательно умный и проницательный (равных ему я в этом отношении не видал в жизни), конечно, скоро убедился в моей полной искренности, так что стал обращаться со мной чуть не по-дружески. На меня произвело превосходное впечатление то, что он даже не пытался о чем-нибудь “допрашивать” меня, что-нибудь выпытывать о революционерах. Один только был случай, уже чуть не на последнем свидании. “Вы видите, — сказал он, — как мы себя держали корректно в отношении Вас, веря Вам, забывая прошлое, я ни одного факта из революционных дел не спрашивал, не старался выпытать… Но вот еще маленький пустяк. Это дело не пользы, п. ч. все эти лица давно поарестованы и дела их покончены. Но это дело самолюбия. Мы не могли разобрать одного шифра. Дело небывалое, обидно. И что это за шифр такой неразрешаемый? Вы бы могли это сказать, потому что никого этим не выдадите”.
Тяжкая была для меня эта минута. Полиция была действительно рыцарски щепетильна, безусловно благородна. И в то же время я ее обременял просьбами об услугах мне. Однако я — благодарю Господа, — помявшись в тяжелом молчании, сказал…
“Ваше превосходительство, позвольте мне остаться честным человеком!”
Его всего передернуло, но он сдержал себя и сухо и торопливо сказал:
“Ах, пожалуйста, как хотите, оставим это”…
Так вот при каком поверхностном знакомстве я решился обратиться к нему с просьбой избавить меня от ограничений гласного надзора, назначенного по высочайшему повелению, а следовательно, не так легко отменяемого.
Конечно, я хлопотал и у других, как у А. А. Лужева (?), О. А. Новиковой и у Победоносцева. Нужно сказать, что сам граф Толстой мне сказал: “Ну, Вы так долго не останетесь под надзором”… Но, к огорчению для меня, граф очень скоро умер, не успев исполнить этого своего обещания.
После этого я видел Дурново в 1893 г., в момент его “падения”, то есть назначения в Сенат, из-за истории бразильского посланника. История, как мне тогда рассказывали, была такова. У Дурново была любовница, Евреинова или какая другая балерина, или жена Трепова5, не знаю в точности. Она завела шуры-муры с бразильским посланником. Дурново, желая их выследить, пустил в ход своих шпионов, выследил, накрыл бразильца у этой дамы и исколотил его… Бразилец пожаловался государю Александру III, уж, вероятно, не за то, что его Дурново исколотил, и не за соперничество у общей любовницы, а, вероятно, за слежение. Было ли нарушение тайны дипломатической переписки или нет — все равно было легко на это сослаться, хотя, конечно, интересовали не тайны бразильской дипломатии, а тайны ее любовных похождений. Однако мне передавали, что государь император узнал всю историю именно такой, какова она была. А он этих безобразий не любил и моментально сместил Дурново — отправил его в “склад” в Сенат.
Хотя я должен сказать, что личной жизни Дурново непосредственно не знал, однако, конечно, кое-что со стороны видел, а еще больше слыхал. Он, конечно, препровождал жизнь далеко не добродетельную. Организм ему был дан могучий. Небольшого роста, коренастый, П. Н. Дурново дышал нервной силой и энергией. Физическую крепость он сохранил до поздней старости. Развивать нервную энергию мог в громадных размерах и, говорят, был страшен в порывах своих. Натуру он имел властную. Полагаю, что у него должны были быть пылкие страсти. Он мог быть добр и даже старался быть добр, например, к политическим преступникам, уже пойманным и обезвреженным. Он легко давал льготы ссыльным, и с этой стороны его многие хвалили и благодарили. Но когда нужно было сломать человека, он не останавливался перед этим. Это была натура бойца. Между тем, думаю, что не погрешу против памяти покойного, сказавши, что в это старое время он не имел никаких великих целей жизни. Потом он переменился, но в том времени, конечно, не был религиозным. Он был очень либеральных взглядов. Едва ли он тогда сколько-нибудь понимал монархию. Но он служил монархам, был директором полиции (и превосходным) и всегда деяния либералов пресекал. Он, как натура, м. б., полубезразличная, но глубоко государственная, был человеком порядка, и это, конечно, было его, м. б., единственное глубокое убеждение. Ничего идеалистического у него, мне кажется, не было. И так — будучи гениальных способностей, огромной силы, неподражаемой трудоспособности и почти чудесной проницательности, — он большую часть жизни провел, не совершивши ничего сколько-нибудь достойного его удивительных дарований. Это возможно себе объяснить только отсутствием каких-либо великих целей.
В первое мое знакомство Дурново был приятелем князя Владимира Петровича Мещерского6, у которого, полагаю, были убеждения, в круг которых входила и религия. Но все-таки это был человек крайне грязный — все говорили, что он педераст. Его называли продажным. Конечно, враги на всех клевещут. Но Победоносцев служил тому же делу консерватизма, а относился к кн. Мещерскому с величайшим отвращением и меня предупреждал настойчиво быть от него подальше. Между тем Дурново навязывал мне знакомство с Мещерским, и я не мог в своем положении отказать Дурново и посетил Мещерского. Мещерский старался меня завербовать в свой “Гражданин”7 и сначала обращался со мной очень дружелюбно, а потом, когда я со всякими экивоками, уклонился, весьма на меня рассердился. Но все это отклоняет меня от П. H. Дурново.[…]
