— Когда случился обвал, вы сидели или стояли?
— Стояли.
— Где?
— У самых дверей. Мне уже надоело, и я собиралась уходить. И тут он стал напяливать на меня это ожерелье…
— А вы уверены, что он кинулся от вас к окну?
— Н-ну, как вам оказать… Он схватился за голову, повернулся ко мне спиной, сделав шаг или два к окну… в сторону окна… ну, я не знаю, как еще вам сказать, может быть, и не к окну, конечно, но я просто ничего в комнате больше не видела, кроме окна…
— Вам не кажется, что, кроме вас, в комнате мог быть кто-нибудь еще? Может быть, вы сейчас вспомните какие-нибудь шорохи, странные звуки, на которые тогда не обратили внимания…
Она задумалась.
— Да нет, было тихо… Какой-то небольшой шум слышался, но за стеной. Олаф еще сострил, что это Симонэ у себя в номере бродит по стенам… А больше ничего не было.
— А шум действительно доносился от Симонэ?
— Да, — уверенно сказала Брюн. — Мы тогда уже стояли, и шум шел слева. Ну, самый обычный шум. Шаги, вода из крана…
— Олаф при вас передвигал какую-нибудь мебель?
— Мебель?.. А, да, было. Это он заявил, что не выпустит меня, и придвинул к двери кресло… Ну потом, конечно, отодвинул.
Я встал.
— На сегодня — все, — сказал я. — Ложитесь спать. Больше я вас сегодня не буду беспокоить.
Дю Барнстокр тоже поднялся и двинулся ко мне с протянутыми руками.
— Дорогой инспектор! Вы, конечно, понимаете, что я понятия не имел…
— Да, дю Барнстокр, — сказал я. — Дети растут, дю Барнстокр. Все дети. Впредь никогда не позволяйте ей носить черные очки, дю Барнстокр. Глаза — это зеркало души.
Я оставил их поразмыслить над этими сокровищами полицейской мудрости, а сам спустился в холл.
— Вы реабилитированы, Алек, — объявил я хозяину.
— Разве я был осужден? — удивился он, поднимая глаза от арифмометра.
— Я хочу сказать, что снимаю с вас все подозрения. Теперь у вас стопроцентное алиби. Но не воображайте, что это дает вам право опять забивать мне голову зомбизмом-момбизмом… Не перебивайте меня. Сейчас вы останетесь здесь и будете сидеть, пока я не разрешу вам встать. Имейте в виду, что с этим одноруким парнем первым должен говорить я.
— А если он проснется раньше вас?
— Я не собираюсь спать, — сказал я. — Я хочу обыскать дом. Если этот бедняга проснется и позовет кого-нибудь, даже маму, немедленно пошлите за мной.
— Слушаюсь, — сказал хозяин. — Один вопрос. Распорядок дня в отеле остается прежним?
Я подумал:
— Да, пожалуй. В девять часов завтрак. А там видно будет… Кстати, Алек, когда, по-вашему, можно ожидать здесь кого-нибудь из Мюра?
— Трудно сказать. Раскапывать завал они, может быть, начнут даже и завтра. Я помню примеры такой оперативности… Но в то же время они прекрасно знают, что нам здесь ничто не грозит… Возможно, дня через два прилетит на вертолете Цвирик, наш горный инспектор… если у него в других местах все благополучно. Вся беда в том, что им сначала нужно узнать про обвал. Короче говоря, на завтрашний день я бы не рассчитывал…
— То есть на сегодняшний?
— Да, на сегодняшний… Но завтра кто-нибудь может прилететь.
— Передатчика у вас нет?
— Ну, откуда? И главное, зачем? Это мне невыгодно, Петер.
— Понимаю, — сказал я. — Значит, завтра…
— За завтра я тоже не ручаюсь, — возразил хозяин.
— Одним словом, в ближайшие два-три дня… Хорошо. Теперь вот что, Алек. Предположим, вам понадобилось спрятаться в этом доме. Надолго, на несколько суток. Где бы вы спрятались?
— Гм… — сказал хозяин с сомнением. — Вы все-таки думаете, что в доме есть посторонний человек?
— Где бы вы спрятались? — повторил я.
Хозяин покачал головой.
— Обманывают вас, — сказал он. — Честное слово, обманывают. Здесь негде спрятаться. Двенадцать номеров, из них только два пустуют, но Кайса убирает их каждый день, она бы заметила. Человек всегда оставляет после себя всякий мусор, а у нее бзик — чистота… Подвал — он у меня закрыт снаружи на висячий замок… Чердака нет, в пространство между крышей и потолком едва руку просунешь… Служебные помещения тоже все закрываются снаружи, и, кроме того, мы там целый день крутимся, то я, то Кайса. Вот, собственно, и все.
— А верхняя душевая? — спросил я.
— Правильно. Верхняя душевая имеет место, и туда мы давно не заглядывали. И еще, может быть, стоит заглянуть в генераторную — туда я тоже нечасто наведываюсь. Посмотрите, Петер, поищите…
— Давайте ключи, — сказал я.
Я посмотрел и поискал. Я облазил подвал, заглянул в душевую, обследовал гараж, котельную, генераторную, влез даже в подземный склад солярки — я нигде ничего не обнаружил. Естественно, я и не ожидал ничего обнаружить, это было бы слишком просто, но проклятая чиновничья добросовестность не позволила мне оставлять в тылу белые пятна. Двадцать лет беспорочной службы — это двадцать лет беспорочной службы: в глазах начальства, да и в глазах подчиненных тоже, всегда лучше выглядеть добросовестным болваном, чем блестящим, хватающим вершки талантом. И я шарил, ползал, пачкался, дышал пылью и дрянью, жалел себя и ругал дурацкую судьбу.
Когда я, злой и грязный, выбрался из подземного склада, уже рассветало. Луна побледнела и склонилась к западу. Серые громады скал подернулись сиреневой дымкой. И какой же свежий, сладкий, морозный воздух наполнял долину! Пропади оно все пропадом!..
Я уже подходил к дому, когда дверь распахнулась, и на крыльцо вышел хозяин.
— Ага, — произнес он, увидев меня. — А я как раз за вами. Этот бедняга проснулся и зовет маму.
— Иду, — сказал я, отряхивая пиджак.
— Собственно, он зовет не маму, — сказал хозяин, — он зовет Олафа Андварафорса.
ГЛАВА 12
Увидев меня, незнакомец живо наклонился вперед и спросил:
— Вы — Олаф Андварафорс?
Такого вопроса я не ожидал. Совсем не ожидал. Я поискал глазами стул, придвинул стул к кровати, неторопливо уселся и только тогда посмотрел на незнакомца. Был большой соблазн ответить утвердительно и посмотреть, что из этого выйдет. Но я не контрразведчик и не сыщик. Я честный полицейский чиновник. Поэтому я ответил:
— Нет. Я не Олаф Андварафорс. Я инспектор полиции, и зовут меня Петер Глебски.
— Да? — сказал он удивленно, но без всякого беспокойства. — Но где же Олаф Андварафорс?
По-видимому, он вполне оправился после вчерашнего. Тощее лицо его порозовело, кончик длинного носа, такой белый вчера, теперь был красен. Он сидел на кровати, закрываясь до пояса одеялом, ночная рубашка Алека была ему явно велика, ворот висел хомутом и обнажал острые ключицы и бледную безволосую кожу на груди. И на лице его не было растительности — только несколько волосков на месте бровей да редкие белесые ресницы. Он сидел, наклонившись вперед, и рассеянно наматывал на левую руку пустой рукав правой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
