Появился Слакик под вечер, без стакана. Вид у него был озадаченный. Славик пропустил обед, что для него равносильно катастрофе.
На все наши расспросы Славик никак не реагировал и отмалчивался.
И только много позже, когда стемнело и перед отелем на лужайке зажглись светильники, он пробормотал:
— Черт бы ее побрал, эту даму с собачкой…
— Даму с собачкой? — переспросил Карл.
— В том-то и дело, что эта была без собачки… Но с такой же припиздью.
Карл укоризненно покачал головой и глазами показал на Беттину.
Я отметил про себя, что тесное общение с Карлом дурно влияет на Славика.
Славик налил себе водки и нервно выпил.
— Какая-то неведомая сила приподняла меня над стулом… — он замолчал, припоминая.
— Не тяни! Рассказывай живее, — подстегнул его Карл. — Ты говоришь медленно, и от этого твой рассказ теряет половину своей актуальности. Ткань рассказа стареет, истончается и рассыпается. Это тебе и наш писатель скажет, — Карл кивнул на меня. — Пока ты доберешься до конца, совсем стемнеет, и мы забудем, о чем ты говорил вначале…
Славик внимательно выслушал Карла, кивнул и заговорил очень быстро:
— Какая-то неведомая сила приподняла меня над стулом…
— Ну вот, теперь он затараторил, словно за ним кто-то гонится! Беда мне с тобой! Говори членораздельно!
— Ка-ка-я-то-не-ве-до-ма-я-си-ла-при-под-ня-ла-ме-ня-над-ту-лом…
— То-то мы заметили, что ты вдруг куда-то подевался.
— Во-во! Приподняла, значит, меня некая сила, и я очутился на берегу, во-о-н там, — Славик вытянул руку и указал в сторону заброшенного амбара на противоположной стороне озера.
Мы с Карлом навострили уши.
— Представляете, стройная женщина в длинном розовом платье с турнюром, украшенном воланами, лентами и рюшами… С шелковым зонтиком от солнца. На голове шляпка. Глаза грустные, похоже, недавно ревела. Очень красивая. И молодая. Подошла ко мне. И тут из меня полезли слова, которые я, по правде говоря, никогда толком-то и не знал. Какой-то Блок…
"И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…" — сказал я и от удивления, потому что больше я из Серебряного века ничего не знаю, уставился на нее, открыв рот. И так, с разинутым ртом, простоял некоторое время, пока не дождался ответа.
— Я знаю, что она сделала в ответ, — сказал Карл, по обыкновению жуя губами. — Она тебя этим зонтиком да по буйной твоей головушке…
— Если бы! Она продолжила из того же Блока. "И странной близостью закованный, Смотрю на темную вуаль, И вижу берег очарованный И очарованную даль…"
Посмотрела и говорит: "Как печально, скоро осень, опадут листья, вы уедете…"
Я подумал, хорошо ей грустить. Она молода… А мне-то что грустить? Мне почти сорок. Можно сказать, жизнь на излете. Для меня грусть — это роскошь, позаимствованная у певцов Озерной школы. Я ей и говорю: "Давайте, девушка, прекратим это безобразие с грустью. У меня своих печальников хоть отбавляй". Это я намекнул на вас. Ну, пошли мы с ней гулять по берегу вдоль озера, там кусты, копны… Думаю, приглашу ее заняться любовью на пленере… — Славик замолчал.
— И что? Дальше-то что?.. — заерзал на своем стуле Карл.
— Дальше? — Славик задумался. — А ничего. Дальше я остался без обеда. Но девушку привел… Любаня! — крикнул он.
Он крикнул еще раз. Потом еще…
Он мог кричать сколько угодно. Никто не появился.
— И где же твоя дама с собачкой и зонтиком? — спросил Карл.
Славик печально вздохнул.
— Наверно, заблудилась.
— Какой же ты, право, растяпа! Если бы не твое разгильдяйство, ты бы сейчас был при даме, я при собачке, а Паша при зонтике… Он давно, со времен Клопайнерзее, мечтает о хорошем зонтике.
Где пропадал Славик, с кем он вел беседы на поэтические темы, в тот вечер мы с Карлом так и не узнали.
В прежние годы Славик не мог долго обходиться без женщины. Сутки — это был для него предельный срок. Дальше следовало помешательство.
Из нас троих только Карл был при бабе.
Правда, ночью ко мне прокралась Ингрид…
Глава 23
Карл продолжает меня удивлять. Ему вздумалось испытать себя в планерном спорте.
— Я мечтал об этом с детства, — пояснил он и поежился.
Накануне он имел со мной продолжительную беседу о загробном мире. Видимо, на всякий случай: все-таки не каждый день, рискуя жизнью, отправляешься на каком-то легкомысленном летательном аппарате парить в облаках.
— Я тут представил себе, что умер. Поскольку я давно заставил себя поверить в существование жизни после смерти, то сделать мне это было несложно. Я подумал, кого бы я хотел там встретить…
— И кого же? Вероятно, родственников?
Карл вытаращил глаза.
— Ну, уж нет!
— Тогда, наверно, Равеля, Мусоргского, Пуччини…
— Ну их к черту! — внезапно разозлился Карл. — Вот если бы мне попался Сальери, — он мечтательно прищурился, — или Паганини. А вообще-то больше всего я хотел бы пообщаться не с композитором, — о чем с ними говорить? — а с Чеховым… А еще лучше — с Пушкиным.
Итак, планерный спорт. Планеризм, одним словом. Австрия тем хороша, что здесь все рядом. И в десять утра мы стояли на летном поле и любовались чистым небом, в котором в страшной вышине парили планеры. Планеры были похожи на распятых мотыльков. Зрелище было красивое и страшноватое.
Я смотрел на Карла и думал. "Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы". Слова известные.
К чему это я?.. А к тому, что бездельники всего мира развлекаются на один и тот же манер. Все те же игры, вино, прелестные женщины и застольные беседы.
Ничего принципиально нового в этой области — я говорю об индустрии развлечений — не придумано. Ну, разве что, все стало изощренней, разнообразней, доступней. Были бы деньги.
Круизные теплоходы, похожие на маленькие сказочные города, с супермаркетами, бассейнами, кинозалами, искусственными скалами, банками, саунами, ресторанами, барами, танцевальными площадками.
Тысячи курортов по всему свету…
Для богатых бездельников специальные конторы, которые предоставят вам все что угодно: от деда Мороза в августе до погружения в Марианскую пучину и диких розыгрышей вроде имитации вашей же собственной смерти.
Но если вы всерьез ничем не увлечены, то ваше дело швах. А мы ничем не были увлечены. Ни горными лыжами, ни серфингом, ни яхтами, ни автогонками, ни альпинизмом, ни охотой в африканской саванне, ни покером…
Женщины? Это не увлечение. Женщины — это фатум. Женщины — это наша погибель. Это мы поняли давно, но пытаемся уверить себя, что женщины не погибель, а спасение, наслаждение и отрада.
Может, искусство? Карл делает вид, что пишет музыку. Я делаю вид, что пишу книгу. Оба мы делаем вид, что живем.
Обо всем этом я думаю дни напролет, и это уже стало мне приедаться.
…Подошел инструктор, широкое лицо которого было сплошь покрыто волосами.
Славик, с подозрительным видом изучая лик инструктора, сварливым голосом заметил:
— Копия молодого Маркса, ты не находишь? Если смотреть на него снизу, то он своей бородищей заслонит полнеба. Я бы не стал вверять свою бесценную жизнь марксисту.
— Тебе просто не нравится, что он еще волосатей тебя…
Карл подтянул брючный ремень и, кряхтя, полез в кабину планера.
— Вот они, вздорные забавы миллионеров, — глухим голосом сказал он и перекрестился. Потом снял шляпу с красным пером и передал ее Беттине. — Это тебе на память, радость моя. Если мне суждено погибнуть, преподнесешь ее местному
музею воздухоплавания.
— Ты написал завещание? — спросил Славик озабоченно.
Карл с ненавистью посмотрел на него.
— Написал…
— Заверил?
— А пошел ты…
Волосатый инструктор-планерист угнездился на переднем сиденье и закрыл колпак.
Летчик покосился на инструктора и лениво кивнул головой.
Взревели моторы, и самолет, переваливаясь, медленно пополз по кочковатому полю. Трос натянулся, планер дернулся и повлекся за самолетом.
Я увидел за плексигласовым колпаком сначала бороду марксиста, а затем бледное лицо Карла. Карл смотрел прямо на меня. Но, боюсь, он меня не видел. Его глаза ничего не выражали. Мне показалось, что он боролся с искушением прекратить дурацкое представление в самом начале.
