— Вот он! Вот он! — кричала тетка. — Шапиен! Как есть, чистый шапиен. Штаны длинные носит, говно не сдает, пищей брезгует, а по-нашему говорит, как мы.
— Ладно, ладно, любезная, — сказал милиционер, который был поздоровее и скошенным лбом смахивал на питекантропа. — Сами как-нибудь разберемся. У вас потребкарта есть? — спросил он, обратившись ко мне.
— Есть, — сказал я и вытащил уже проколотый с двух сторон обрывок Зюддойче цайтунг.
Надеяться, что здесь этот номер пройдет еще раз, было, конечно, наивно и глупо, но я часто поступаю по наитию, и оно меня обычно не обманывает.
На этот раз обмануло.
Питекантроп взял обрывок, повертел в руках, приблизил к глазам, отдалил и, изобразив на лице своем крайнее недоумение, протянул бумагу своему товарищу, который тоже был здоров, но все-таки пощуплее. Тот посмотрел бумажку и даже для чего-то подул на нее.
— Это по-каковски же здесь начикано? — спросил он вежливо.
Изобразив на своем лице удивление, я сказал, что, по-моему, и дураку ясно, что здесь начикано исключительно по-китайски.
— И вы понимаете по-китайски? — спросил он, как мне показалось, с почтением.
— Ну да, конечно, понимаю. Кто ж по-китайски не понимает?
— Придется пройтить, — сказал тот, здоровый.
— Это куда же? — поинтересовался я.
— Известно куда. Во внубез.
Догадавшись, что внубез означает внутреннюю безопасность, я подчинился.
Местное отделение внубеза находилось в другом крыле того же здания.
У дежурного за деревянной перегородкой было три звездочки на погонах. Четверо нижних чинов в дальнем углу комнаты забивали козла.
— Вот, — сказал питекантроп, — так что, комсор дежурный, китайца пымали.
— Что еще за китаец? — посмотрел удивленно дежурный.
— Обыкновенный китаец, — сказал питекантроп. — В длинных штанах ходит, говно не сдает, говорит по-нашему, а читает по-китайскому. Вот. — Он протянул дежурному кусок газеты.
Дежурный долго разглядывал этот странный клочок и стал вертеть его так и сяк, напрягаясь, шевеля губами и даже посмотрел бумажку на свет, видимо надеясь обнаружить в ней водяные знаки.
— А что это здесь написано тысяча девятьсот восемьдесят два? — сказал он. — Это что, старая газета?
— Ну да, — говорю, — старая, из музея.
— Ну ладно, — сказал дежурный и раскрыл толстую тетрадь, на которой было написано: Книга регистрации нарушителей компорядка. Затем он взял деревянную ручку (последний раз я видел такую шестьдесят лет назад в кружке у Симыча), обмакнул ее в стеклянную чернильницу. — Ваше фамилие?
— Карцев, — сказал я.
— Чудно, — сказал дежурный. — Фамилие китайское, а звучит вроде как наше. А вы к нам со шпионскими целями или же просто так?
Тут я, честно говоря, немного струхнул. Начнут шить шпионаж, потом не отобьешься.
— Ладно, — сказал я, — ребята. Хватит валять дурака, я не китаец, я пошутил.
— Пошутил? — переспросил дежурный и переглянулся с питекантропом. — Что значит, пошутил? Значит, вы не китаец?
— Ну конечно же, не китаец. Вы когда-нибудь видели китайцев? У них глаза узкие и черные, а у меня выпуклые и голубые.
— Ах, так ты не китаец! — взбеленился вдруг дежурный. — Если ты не китаец, то мы с тобой сейчас иначе поговорим. Тимчук! А ну-ка врежь-ка ему по-нашему, по-коммунисски!
У этого Тимчука кулак был как пудовая гиря. Мне показалось, что я ослеп не только от удара, но и от гнева. Плюясь кровью и ничего не видя перед собой, я ринулся на Тимчука и, если б достал, разодрал бы ему, наверное, всю морду. Но тут в дело вступили доминошники. Все вместе они скрутили меня, завернули руки за спину и повалили на пол.
— Гады! — кричал я. — Да что же это вы делаете!
Меня прижали носом к шершавому вонючему полу. Я брыкался, вырывался и орал благим матом, когда они выворачивали мне суставы.
— Сволочи! — кричал я. — Бандиты! А еще коммунисты!
— Комсор дежурный, — разобрал я голос Тимчука. — Вы слышите, он против коммунистов кричит.
Я хотел возразить, что я не против всех коммунистов, а только против плохих коммунистов, за хороших коммунистов. Но мне еще крепче завернули руки, и сквозь собственный вой я услышал лязганье ножниц вокруг моих ног.
— А теперь поднимите его, — сказал дежурный.
Я опять оказался перед ним, побитый и помятый. Кровь из разбитого носа и рассеченной губы стекалась на подбородке в одну струю и крупными каплями падала на рубашку. Мои замечательные брюки, которые перед самой поездкой я купил в Кауфхофе, теперь представляли собой жалкое подобие шортов с криво обрезанными краями и свисающими лохмотьями.
— Звездное имя и отчество? — спросил дежурный.
— Пошел вон, сволочь! — сказал я и плюнул ему в морду кровью.
Вот говорят, перед самой смертью человек видит всю свою жизнь, как в кино. Пока Тимчук замахивался, подобное кино я тоже увидел. Правда, кино особенное. Я видел как бы сразу все кадры одновременно. Я видел себя и помидороподобным маленьким уродцем, которого сразу же после родов показывают моей матери, и в то же время я увидел себя в детском саду, в президиуме Союза писателей СССР, в мюнхенском биргартене[8] у китайской башни и даже в гробу, в котором меня несут к могиле, только не разобрал, кто несет.
— Стойте! Стойте! — услышал я звонкий голос и, очнувшись, увидел Искрину Романовну, которая буквально висела на занесенном кулаке Тимчука.
— Стойте! — повторяла она. — Не смейте его бить!
Дежурный, может быть, понял, что допустил какую-то ошибку, но, еще не желая в ней признаться, спросил Искрину Романовну, что я за цаца такая, что меня нельзя бить.
— Да вы знаете, кто он такой? — продолжала негодовать Искрина. — Да ведь это же…
Она наклонилась к дежурному и сказала ему что-то на ухо.
Ситуация резко переменилась. Дежурный выскочил из-за перегородки и чуть ли не валялся в ногах у меня, прося пощадить его и его детей, которых у него, может быть, и не было. Рядом с ним трясся от страха Тимчук, который сразу же стал маленьким и плюгавым.
Само собой, отрезанные штанины мне тут же были с поклоном возвращены, а появившаяся неизвестно откуда сестра милосердия оказала мне первую помощь, залепив нос и губы изоляционной лентой, которая пахла смолой.
— Пойдемте! — тянула меня за руку Искрина Романовна, а дежурный все еще вертелся перед носом и кланялся, и просил пощадить.
— Ну пойдемте же! — настаивала Искрина.
— Сейчас, — сказал я и, вырвав у нее руку, прямо локтем заехал дежурному в рыло, отчего у него из носа кровь брызнула в разные стороны.
— Вот, сказал я, — тебе по-социлисски. А тебе, сука, повернулся я к Тимчуку, — по-китайски.
Я дал ему кулаком по сопатке и сам же завыл нечеловеческим голосом — морда у Тимчука была изготовлена из кирпича.
Как пахла мама
— Ну, рассказывайте, — строго сказала мне Искрина Романовна, когда мы вернулись в гостиницу. — Как вы оказались во внубезе? Что вас туда занесло?
Мне было ужасно неловко. Трогая пальцем разбитый нос, я сказал, что хотел всего лишь пройтись, посмотреть своими глазами, как живут простые комуняне.
— А как же вас выпустила дежурная?
— Она меня никак не выпускала. Она просто спала и я тихонько прошел мимо.
— Видите, она спала! — возмутилась Искрина. — Вот до чего доходит потеря бдительности! Нет, таким в Москорепе не место.
— Но она не виновата! — закричал я, испугавшись, что сильно подвел дежурную. — Она, может быть, устала за ночь и задремала. А я шел очень тихо. Я даже ботинки снял, чтобы она не слышала.
Про ботинки я, конечно, наврал.
— Ну хорошо, рассказывайте дальше. — Искрина уселась в кресло и взирала на меня строго, как судья.
Я рассказал все, как было. Про очередь во дворе и скандал с теткой, которая понимает по-иностранному. Про памятник Гениалиссимусу, про Прекомпит.
— А что вы делали во Дворце Любви?
Я совсем смутился.
— Ну вот, — сказал я, — вам все нужно знать. В том-то и дело, что я там ничего не делал. Потому что не с кем было. Подобным самообслуживанием я даже в детстве не увлекался. А уж в моем возрасте мне об этом и думать противно.
— А вас никто и не заставлял, — сказала она резко. — Вы должны были бы понять хотя бы по тому, как вас встречали, что вы можете рассчитывать на большее. Эти места, которые вы посетили, предназначены для комунян общих потребностей. А для вас решением Верховного Пятиугольника установлены повышенные потребности.
— Спасибо, — сказал я довольно холодно. — Но я, если хотите знать, вообще-то против неравенства. И если уж я сюда попал, то не хочу никаких привилегий, а хочу быть как все.
— Какой же вы все-таки отсталый! — воскликнула она в сердцах. — Что значит как все? О каком неравенстве вы говорите? У нас все равны. Каждый комунянин рождается с общими потребностями. Но потом, если он развивается, совершенствуется, выполняет производственные задания, соблюдает дисциплину, повышает свой кругозор, тогда, естественно, его потребности возрастают и это учитывается. Вообще я вижу, наша жизнь вам еще совершенно непонятна и вам лучше одному пока не ходить. Тем более, что вам надо готовиться к вашему юбилею.
