Увы, факт оставался фактом: Саша вернулся домой, а в кармане у него не было и ломаного гроша. Можно было, правда, заглянуть в фамильный особняк Бежецких: дворецкий Иоганныч, знавший «младшего барина» с пеленок, конечно, без звука выдал бы требуемую сумму, но возвращаться домой вот так, нищим, тем более — начинать гражданскую жизнь с долгов, пусть и перед родителями, молодому человеку претило. Лучше уж до штаба добраться на трамвае зайцем (вряд ли кто потребует билет у офицера), а до дома потом — на перекладных: слава Всевышнему, дорожное предписание было подлинным и действовало пока без осечки…
— Ба-а-а! Кого я вижу! — раздалось рядом, и Саша, вздрогнув от неожиданности, завертел головой. — Сам блистательный покоритель Памира и Гиндукуша! Или уж сразу Гималаев? Сашка, черт тебя подери!
К поребрику тротуара приткнулась дорогая сверкающая машина, из открытой двери которой высовывалась знакомая физиономия.
— Фон Тальберг? — Поручик не верил собственным глазам. — Карлуша? Откуда? Ты же вроде бы должен…
— Да и ты, Бежецкий, тоже должен быть далеко! — выбрался наконец из-за руля барон, кидаясь в распростертые объятия старого приятеля. — Где-то там, на Востоке…
— Как я рад, Карлуша!
— А я-то как рад! Я не могу, Саша! Право, я сейчас зарыдаю!
— О-о! Да ты уже поручик, — отстранился Бежецкий, чтобы рассмотреть погоны товарища. — Как это тебе удалось?
— Долгая история, — смутился честный фон Тальберг, отводя глаза. — Родня подсуетилась, то да се… Словом, я теперь адъютант генерала… А ты-то как? — сменил он тему. — Какими судьбами в столице? Служба? А что это вид у тебя такой? Заморенный, что ли… Прости, если обидел ненароком.
— Это еще более долгая история, — рассмеялся наш герой. — Вот, вернулся…
И внезапно ему стало так стыдно, так невыносимо признаться товарищу по учебе, одному из тех, с которыми еще недавно строил наполеоновские планы, в своем решении оставить службу, что он смешался и принялся мямлить:
— Вот… понимаешь… за новым назначением… такое дело получается… Ты ведь за рулем? — нашелся он. — Не подбросишь меня?
— Мое авто к вашим услугам, мон женераль! — картинно распахнул дверь «Даймлера» барон. — Кстати, расстегнись — у меня в салоне жарко, как в Африке. Ты же помнишь, Бежецкий, какой я мерзляк? Немец-перец-колбаса, помнишь, а?
— Конечно! Карл у Клары украл кораллы…
— Ага! А толстяка Ардабьева помнишь?
— Он-то хоть в адъютанты не собрался?
— Да ты что! Делает карьеру в своем Екатеринбурге!
— А Володька?
— В Варшаве! Танцует мазурки с паненками и через день стреляется на дуэлях с панами.
— А помнишь?..
— Нет, а ты помнишь?..
Друзья, перебивая друг друга, вспоминали однокашников, хохотали над старыми, теперь казавшимися милыми до умопомрачения шутками, смаковали прозвища товарищей и преподавателей. Карл все время порывался зарыдать, тем не менее цепко держась за руль и педантично, по-немецки следуя всем тонкостям Дорожного Уложения. Казалось, что училище было давным-давно, лет двадцать назад, а они сами тогда, с высоты нынешних зрелых лет — совсем сопливыми мальчишками. А прошел-то всего лишь какой-то год с небольшим…
От хохота и действительно тропического климата, поддерживаемого теплолюбивым остзейцем в салоне, а более всего — от слабости, все еще не выпускавшей его из своих когтей, Саша вспотел и расстегнул на груди свою толком не обмятую еще шинель.
— О-о-о! — едва не врезался в фонарный столб от изумления фон Тальберг, забыв про дорогу, правила и руль заодно. — Да у тебя орден! Постой-постой… Станислав?! С мечами! Я не могу, господа! Право, я сейчас зарыдаю!.. Сейчас же расскажи, за что?
— Отстань, — слабо отбивался Александр от наседавшего с расспросами однокашника, лихорадочно думая, как объяснить восторженному тевтону свое решение. — За дело получил… Нет, не так… Да брось ты — за такое Георгий положен… Прекрати…
— Эх, Сашка… — отстал наконец барон от выпотрошенного приятеля, счастливо улыбаясь и вытирая свободной рукой обильно выступившие слезы. — Я всегда говорил, что тебя ждут великие свершения! Ты из нас был самым способным, самым благородным, самым… — Он порывисто перевел дух. — И первым повоевать успел, и орден первым заслужил… Я просто горжусь, что учился с тобой в одних стенах, Бежецкий! И надеюсь, что твое имя в свое время будет высечено на них золотом!..
Карл некоторое время моргал, давясь слезами гордости за друга, а потом спохватился:
— Слушай! А тебе в какой штаб? На Морскую, Гороховую или…
— Знаешь, Тальберг, — Александр от смущения не знал, куда девать глаза, — что-то я решил повременить со штабом… Что-то нездоровится мне. Отлежусь недельку дома, приду в себя…
— А ты разве не за новым назначением? Я думал, тебе предписано…
— Да нет, в отпуску я… По ранению.
— Тогда действительно — лучше прийти в себя, — покивал головой немец. — Значит, на Пушечную?
— Нет, я в имение… Слушай, Карл, ты не одолжишь мне рублей двадцать пять, а? Поиздержался в дороге…
— Какой разговор, друг! — полез за отворот шинели фон Тальберг. — Помочь другу — честь для меня…
18
Автобус с шипением закрыл дверцы и покатил себе дальше, а Саша, проводив его взглядом до поворота, подхватил с обочины тощий свой баул и зашагал, разбрызгивая грязь, по знакомому проселку, ответвлявшемуся от асфальтированной трассы.
В лесу уже лежал снег, рыхлый и темный, изъеденный мириадами пор, готовый впитаться в землю талой водой из-за неожиданной декабрьской оттепели, но упорно держащийся здесь, вдали от солнечных лучей и поддерживаемый ночными морозцами. Но недолго ему уже осталось хранить верность зиме, как бойцу в окружении. Приближался ее черед.
Солнце склонилось к западу и наконец под вечер, пробившись сквозь тучи, бросало на раскисшую дорогу косые, синие в оранжевых закатных лучах, тени, превращая грязь в расписанный геометрически правильным узором восточный ковер. Раскидистые ели тесно, будто молчаливые стражи, обступали проселок, и все вместе это создавало иллюзию мрачного великолепия какого-то невиданного дворца…
Расстояние, в салоне автомобиля всегда казавшееся плевым, на деле превратилось в довольно долгое путешествие. Лес расступился, когда над головой уже сияли первые звезды. Подмораживало, и грязь под ногами, распустившаяся за день, схватывалась в хрусткий монолит.
Завидев огни родного дома, Александр переложил баул в другую руку, подышал на озябшие на вечернем морозце пальцы и ускорил шаг. Больше всего он опасался, что в усадьбе никого, кроме слуг, не будет и придется объяснять по телефону, почему он не явился сразу в родовой особняк на Пушечной, а поперся на ночь глядя в такую даль, да еще на рейсовом автобусе и пешком. И уж тогда скрыть свои намерения вряд ли получилось бы. А Саша хотел все еще и еще раз обдумать, чтобы потом уже о своем решении не жалеть никогда. Теперь же, при виде ярко освещенных окон отчего дома — прислуга никогда не позволила бы себе такой роскоши — у него отлегло от сердца.
Отца, общения с которым он сейчас не хотел больше всего, застать здесь он не ожидал — капитан лейб-гвардии Семеновского полка Павел Георгиевич Бежецкий непременно был на службе, но матушка… Миновав роковой в жизни любой женщины, а особенно женщины светской, рубеж, Мария Николаевна, хотя и не чуралась общения, мало-помалу переходила в категорию «барыни», все чаще круговерти Санкт-Петербурга предпочитала тишину и уют усадьбы и покидала сей милый ее сердцу уголок все реже… По крайней мере сейчас, в зимне-осеннюю распутицу, на то, что она именно в имении, а не в столице, ее сын мог поставить все свои «капиталы» — так и не разменянную «катеньку»,[19] одолженную приятелю не по-немецки щедрым фон Тальбергом.
Был и еще один человек, совет которого был бы для него сейчас неоценим, — дедушка, Георгий Сергеевич. Вот уж кто точно не сдвинет сурово брови, не перейдет на ледяной тон, каким отчитывают провинившихся подчиненных, не оборвет на полуслове гневной тирадой. Старый вояка, проживший долгую жизнь и души не чаявший в продолжателе рода Бежецких — вот кто сейчас нужен был Саше даже больше, чем ласковая и добрая матушка, чем строгий, но справедливый отец…
Морозец здесь, на открытом пространстве, крепчал, заставляя кутаться в шинель плотнее. Пар от дыхания висел в безветренном воздухе частой кисеей, не желая рассеиваться, оседая тонким инеем на воротнике и щеках, а всплывшая из-за верхушек леса чуть ущербная луна пропитывала его своим колдовским зеленоватым сиянием…
Вот и ворота.
— Кого это несет в такую познеть? — послышался из сторожки ворчливый голос Трофимыча, старого дедова денщика, прошедшего с барином де одну победоносную кампанию, чтобы на склоне лет занять почетное и не слишком хлопотное в здешних тихих местах место привратника. Словно верному сторожевому псу, состарившемуся на цепи, ему не требовалось стука в дверь, чтобы отреагировать на появление пришельца — своих он узнавал по шагам, а чужих — и подавно. Тем более, когда они приближались с таким треском и звоном по спаянной морозом в стеклянистую массу слякоти. — Стой на месте и отвечай!
