По-прежнему Рахманинов очень любил природу и каждый год с нетерпением ожидал наступления лета, потому что летом вся семья отправлялась в Ивановку. Здесь ему лучше, чем где бы то ни было, работалось и еще лучше отдыхалось. Частенько он брал в руки косу, почитал своим долгом бороться с сорняками; очень полюбил лошадей и много ездил верхом. А потом появилась возможность проявить новую страсть: он полюбил кататься на автомобиле. «Когда работа делается совсем не по силам, — пишет он в одном из писем, — сажусь в автомобиль и лечу верст за пятьдесят отсюда, на простор, на большую дорогу. Вдыхаю в себя воздух и благословляю свободу и голубые небеса. После такой воздушной ванны чувствую себя бодрее и крепче».
Тем не менее предреволюционная атмосфера сказывается и на творчестве в общем-то аполитичного Рахманинова. В произведениях его появляются все более мрачные образы и темы.
Революцию он не принял. В декабре 1917 года его пригласили на гастроли в Швецию; он воспользовался этим, чтобы выехать за рубеж. Поначалу Рахманинов, видимо, еще надеялся, что жизнь в России наладится и он сможет вернуться. Но судьба распорядилась иначе: России он больше не увидел.
Руководство новой, большевистской России, по всей видимости, очень жалело об его отъезде, его обвиняли в недальновидности, в узости мышления, да мало ли в чем еще. Говорили, что судьба жестоко наказала его за бегство, поскольку в течение почти десяти лет после отъезда за рубеж он ничего не писал. В общем, ругали по принципу «сам виноват». Извечная бессмыслица: раз ты с нами не согласен, значит, глупец. Эти люди отказывались понять и принять тот факт, что даже если бы Рахманинов и остался, он вряд ли что-нибудь писал бы и в России. Просто потому, что его России больше не было нигде, он утратил ее навсегда и тосковал о том, чего уже было не вернуть. Предмета его тоски больше не существовало.
И вот после стольких лет государевой службы самый славный представитель рода покидает Россию и покидает (тут нам не обойтись без этого страшного слова) навсегда! Отныне его будут окружать чужие стены чужих городов, обиды от чужих людей будут переплавляться в музыкальные впечатления и кормить его.
Ну что есть в его активе? Вторая симфония, ее хорошо принимают слушатели. Симфоническая поэма «Утес» по Лермонтову тоже неплохо расходится. А вот Первая симфония — его вечная драма. Мало того, что она получилась сухой и вымученной — плохую симфонию вправе написать каждый: она повлекла страшную многолетнюю депрессию.
Семья Рахманиновых поселилась в Нью-Йорке. Ну, приняли его как будто неплохо. Его тронуло, что грипп, коварная испанка, охватившая дочек и едва не унесшая его самого, вызвала переполох в музыкальных кругах. Ведь российские границы покинул не кто-нибудь, а крупнейший из ныне живущих на земле композиторов. Только итальянец Джакомо Пуччини мог бы соперничать с ним в популярности. Но то оперный композитор, у него гораздо шире аудитория — все готовы сопереживать несчастным Мими и мадам Баттерфляй, и гораздо меньше тех, чьи эмоции подзаряжаются аккордами. А вот найдет ли почитателей он, композитор 44 лет, так нерасторжимо и трагично спеленутый с этой грешной, заблудшей Россией? Правда, и у Рахманинова есть оперы. Но какие? Это юношеская «Алеко» по поэме Пушкина «Цыгане», с которой он получил Большую золотую медаль Московской консерватории. Написал ее Рахманинов за 14 дней, как студент в сессионный бум. Но борения смятенной души русского интеллигента Алеко, окажутся ли они созвучны западному зрителю, и без того уже пресыщенному оперными, безнадежно поднятыми на ходули страстями? Нет и нет! О двух других одноактных операх и говорить не стоит. Это «Франческа да Римини» с ее неповоротливым либретто Модеста Чайковского (мало тому было испортить для западного зрителя даже «Иоланту» и «Пиковую даму» своего брата, он еще и до скромных почитателей братцева таланта сумел добраться!). И «Скупой рыцарь» — неудачная попытка спеть слово в слово весь пушкинский текст. Этим на жизнь не наскребешь. Последние две оперы он поставил будучи главным дирижером Большого театра, но они не имели успеха — он сам вправе об этом судить.
Поэтому здесь Рахманинов занялся пока что исключительно исполнительской деятельностью. В Америке он уже выступал во время своих заграничных гастролей, его знают, поэтому в кандидатах на роль менеджера господина Рахманинова недостатка нет. Концерты его усиленно рекламируются, музыкальные издания помещают его портреты крупным планом. Его осаждают журналисты. Однажды, желая избавиться от очередного назойливого репортера, во что бы то ни стало желавшего его сфотографировать, Рахманинов закрыл лицо руками. Не помогло. На следующий же день в газете появилась фотография с подписью: «Руки, стоящие миллионы».
На одном из благотворительных концертов, на котором присутствовала чрезвычайно «дорогостоящая публика», а из музыкантов приглашены были только Сергей Васильевич Рахманинов и Яша Хейфец (о котором также речь идет в этом сборнике), крупнейшие фирмы грампластинок и механических фортепиано здесь же, на сцене, устроили аукцион. В результате прелюдия до-диез-минор в авторском исполнении куплена была за миллион долларов. Компания, заплатившая эту сумму, действовала отнюдь себе не в убыток, она сделала себе такую рекламу, что расход этот потом окупился с лихвой.
Вот какой он, Рахманинов? Это и при жизни понять было трудно, а сейчас вовсе не разберешься. Широкоплечий, очень высокий мужчина, за словом в карман лезет редко — вона как опешил бойких западных журналистов, а такой ранимый, неуверенный в себе, готовый чуть что казниться. Ведь есть же на него спрос, несомненно есть. Но это спрос как на дирижера. Предлагают пойти главным дирижером в Бостонский симфонический. Коллектив, конечно, первоклассный и доверие к Рахманинову в выборе репертуара будет полным, но это 110 концертных выступлений в год, ему не сдюжить. Это получится, как было в Москве, в Большом театре, изнурительное аллегро без пауз. Кончится той же депрессией и разрывом контракта, только теперь уже психоаналитик Даль его не спасет. И Рахманинов отказывается от соблазнительного предложения. Он предпочитает карьеру пианиста-концертанта и дирижера-гастролера. Хотя и тут выходило не меньше 50 концертов в год, поровну в Европе и в Америке, а это тоже отнюдь не легкий кусок хлеба, но по крайней мере полная свобода. Так он сумеет выкроить время для творчества, ведь писать музыку и одновременно исполнять ее не умеет.
Итак, бесконечная череда гастролей. «В этом году (1928–1929), — пишет он матери, — моя работа начнется со 2 октября. Начну со Скандинавии, потом Голландия, потом Германия, Австрия и т. д. 2 декабря играю в Париже, 5 декабря уплываем с Наташей в Америку, где сезон у меня начинается 15 января и кончается 2 апреля».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
