— Эй, гужбан [71]! Госпожа велела трогать…
К Марку он пришел задумчивый.
— Как все прошло? — спросил тот, протягивая Георгию десять новеньких «катенек».
— Как-как, — проворчал Георгий. — Закрыл дыхало [72] ладонью да на храпок взял… [73]
— Ясно, — сказал Марк и будто бы деловито зашуршал своими бумагами. — Ладно, ступай…
Георгия знали уже все завсегдатаи «Каторги». Но с ним мало кто заговаривал — всем было известно, на какой «музыке» он играет, а посему предпочитали держаться от него в сторонке, ибо связываться с гайменником — себе дороже. Да и Георгий на общение ни с кем не шел, а уж тем более на дружбу. Последним его корешом был Дед, а другого Георгию и не надобно.
Однажды он так вот сидел, уставившись в окно и ничего за ним не видя, и случайно услышал разговор. Двое громил говорили про какого-то торговца-коммивояжера по фамилии Стасько, который стуканул и сдал фараонам одного жулика-еврея, зажилившего у купцов большие деньги. Еврея взяли, но его супружница поклялась во всеуслышание, что убьет этого Стасько.
— Так что, ежели мы его «замочим», когда он с товаром по коммерции отправится, то фараоны все на эту еврейскую бабу и спишут… — закончил свою неказистую речь один из громил.
— Это ты ловко придумал, — похвалил громилу второй, такой же. — А он шибко икряный [74], Стасько ентот?
— Да ты чо! — с обидой в голосе произнес второй громила. — Он чикалками скуржавыми [75] на разъезд торгует. У него в «лопатнике» — «косуха» на «косухе». Палец не вставишь! Забогатеем, бля…
— А «хазу» этого Стасько ты наколол?
— А то…
Громилы перешли на шепот, но Георгий все же услышал:
— Тогда надо канать и пасти «карася».
— Надо…
— Только он месяц почти, как из «хазы» своей не выходит. Хоронится, как бы родня того еврея его не «зажмурила»…
— Тем паче, надо за ним стремзить.
— Верно!
— Чо, поканали?
— Почапали…
Решение созрело сразу: надо выпасти самих этих громил и самому прихватить и награнтать [76] этого самого Стасько. Не для того он из забугорья винта нарезал, чтобы, как гавка [77], на дядю служить. Он — Георгий Полянский — сам себе хозяин… И когда громилы вышли, Георгий пошел за ними. Они и вывели его к дому Стасько. Покурили цигарки, постояли у ворот, а когда стемнело, ушли, решив, верно, что ночью пасти «карася» нет резону: куда он потопает ночью с товаром? А вот Георгий — остался. И ему снова подфартило. Когда он, решив подобраться поближе к дому, перемахнул через забор и, пригибаясь, прокрался к одному из окон, то в открытую форточку услышал разговор. Женский голос с укоризной и даже истерическими нотками увещевал кого-то, верно, этого самого «карася» Стасько, не выходить из дома ни под какими предлогами и сидеть в нем безвылазно.
— Да сколько ж можно вот так сидеть-то? — возмущался мужчина. — Эдак, до морковкиного заговенья досидеть можно…
— А сколь надо, столь сидеть и будешь, коли живым хочешь остаться, — послышался женский голос. — Караулят тебя двое. Сама видела. Лихие… А вдовой мне быть как-то не светит…
— Ну, сходи в участок, что ли, — после недолгого молчания произнес Стасько.
— Завтрева пойду…
Больше ничего интересного Георгий не услышал. А потом в комнате с открытой форточкой потух свет.
Через день он снова пришел к дому, дождался, когда один из карауливших Стасько громил уйдет, и перелез через забор. Форточка в комнате, где горела лампа, снова была открыта. Впрочем, нынче сентябрь был на удивление теплым…
Полянский осторожно заглянул в окно и через щель в марлевой занавеси увидел, что комната пуста. Это была спальня.
Он присел под окошком, надеясь дождаться, когда хозяева станут укладываться спать. И дождался. Через три четверти часа в комнате послышались шаги, а потом раздался мужской голос:
— Все, не могу больше дома сидеть. Обрыдло…
— Сиди-и, — ответил ему на это женский голос. — Чем плохо-то?
— Да всем плохо! — раздраженно сказал мужчина. — Дела стоят, товар не продается. Две корзины часов — куда я их дену?
— Ничего с ними не случится, — уверенно произнес женский голос. — Не испортятся, поди.
— Да, не испортятся, часы же железные. Но то, что товар лежит без дела — это прямые убытки. У меня связи испортятся, налаженные отношения с клиентами испортятся. Ты не думаешь об этом?
— Это тебе надо было думать, когда ты на Каца донос в участке писал, — огрызнулась женщина. — И когда выследил его и полицейским сдал со всеми потрохами…
— А что, нужно было подарить Кацу наши деньги? — возмутился Стасько. — Бери, мол, наши денежки, ну, а коли не хватит, приходи еще… Так, что ли? Ты сама-то понимаешь, что говоришь?
— Да ладно, чего уж теперь. — Супруга Стасько, похоже, была готова к примирению…
— Вот что, мать (сказано это было весьма решительно). Сходи-ка на вокзал и купи мне билет до Дмитрова. На семнадцатое число, — донеслось до Георгия после минутной тишины.
— Может, погодишь еще немного? — отозвалась женщина.
— Да чего годить-то? И сколько еще годить? — Стасько был непреклонен. — Ничего, раненько поутру выйду — никто не заметит. На станции перекантуюсь, там полицейские завсегда имеются, за порядком следят… А потом сяду в поезд — и в Дмитров. Там меня, кроме купцов с их приказчиками да владелицы меблирашек, никто и не знает…
Делать у дома Стасько больше было нечего. Георгий так же тихо перемахнул через забор и отправился к себе на квартиру. А когда настало семнадцатое сентября, облачился в дорожный костюм, делающий из него благородного господина, и отправился на вокзал. Человек с двумя корзинами под металлическими крышками был уже там. Он сидел на лавке и поглядывал на станционные часы. На вид он казался спокойным, но ежели присмотреться внимательнее, можно было заметить, что коммивояжер Григорий Иванович Стасько нервничает. Это было видно по пальцам, которые вдруг начинали барабанить по коленям, и по тому, что он все время вертел головой, будто кого-то выглядывая.
Георгий купил в кассе билет и тоже присел на скамейку позади Стасько, чтобы его видеть, но чтобы тот Георгия не замечал. И когда поезд подошел, Стасько сел в один вагон, второго класса, а Полянский — в вагон первого класса. Так они и поехали: в разных вагонах, но в один город…
Глава 14. Помещик из второго нумера, или Допросы, допросы, допросы
Владельцы часовых магазинов, купцы Леонтьев и Комолый, были личностями в Дмитрове известными, особенно Козьма Игнатьевич Комолый. Впрочем, и нищий Костя Серпуховский, что стоял на паперти Спасской церкви, тоже был известен всем дмитровским горожанам. Так же, как и чайный торговец Макаров, булочник Караулов, городовой Самохин, пацаненок Семка, что прислуживал у Малышевых, и старый конюх купца Суходаева Никифор Селищев. В Дмитрове все друг дружку знали, ведь проживало в городе, по последней переписи, менее пяти тысяч душ, а ежели быть точнее, то четыре тысячи семьсот двадцать четыре человека.
Допрос купцов, засидевшихся в тот злополучный день семнадцатого сентября в номере у коммивояжера Григория Ивановича Стасько, судебный следователь по наиважнейшим делам решил учинить в неформальном месте, а именно, в чайной купца Суходаева, что находилась в его доме на Московской улице, аккурат напротив меблированных комнат Глафиры Малышевой. Поскольку время стояло еще теплое, несколько столиков были вынесены на улицу. Вот за одним из таких столиков с самоваром, бубликами и пряниками и примостились официальное должностное лицо коллежский советник Иван Федорович Воловцов и частные лица торговой профессии купец третьей гильдии Венедикт Серапионович Леонтьев и купец второй гильдии, потомственный почетный гражданин Козьма Игнатьевич Комолый. Воловцов нарочно собрал их вместе, но не ради экономии времени, а для полноты получаемой информации и мгновенного ее сравнения. Ибо, ежели, к примеру, один свидетель говорит, что лошадь, наехавшая на господина в черном котелке и альмавиве и растоптавшая его грудь копытами, была гнедой масти, а другой сказывает, что лошадь была масти вороной, то нужно искать третьего свидетеля, который бы подтвердил первое или второе мнение. Но если оба свидетеля показывают, что лошадь была караковой масти и никакой иной, стало быть, и сомнений более никаких не возникает…
Потомственный почетный гражданин Козьма Игнатьевич Комолый был тучного облика и весьма словоохотливым. В городе сказывали, что словоохотливость эта передалась ему якобы от прадеда по прозвищу Комолый, который в сентябре одна тысяча восемьсот двенадцатого года совершил геройский поступок, ставший известным самому государю императору Александру Благословенному. Суть геройства заключалась в следующем: когда антихрист и изверг рода человеческого Наполеон Буонапарте приказал своим генералам двигаться одновременно несколькими колоннами на Богородск, Клин и Дмитров, крестьянин села Нечаево, которого все звали Комолый, вышел защищать от французов священный для него град Дмитров. Завидев двух всадников, едущих по направлению к Дмитрову в авангарде пехотной дивизии генерала Алексиса Жозефа Дельзона, Комолый выбежал из перелеска с винтовкой наперевес так стремительно, что французы не успели вскинуть ружья. А Комолый успел. С криком: «Собаки, псы шелудивые, какого рожна вам тута надобно, паскудники хреновы», он выстрелил в одного всадника, а в другого вонзил штык. Лезвие насквозь прошило тело француза, едва ойкнувшего, и тот упал замертво. За этот геройский поступок император Александр Павлович пожаловал крестьянина Комолого званием именитого гражданина, которое должно было передаваться по наследству, — в те времена подобное решение было крайне редким. Император Николай Павлович отменил это звание, заменив его новым — почетный гражданин. Так дед, а потом отец и сам Козьма Игнатьевич Комолый сделались потомственными почетными гражданами, иначе, господами, мало чем отличающимися в правах и привилегиях от дворянского сословия.
