Журналисток глянцевых журналов нужно стылым, серым, зимним утром вывозить за город, в промзону, на пустырь — и расстреливать из водяного пистолета. За феноменальный идиотизм.
Николай Рыжов, знаменитый журналист и историограф шестидесятых годов позапрошлого века, в своей книге «Кликуши и оглашенные» приводит чрезвычайно интересные цифры. Он считает, что большинство кликуш в России — деревенские молодые бабы, измученные чудовищной бытовой жизнью в семье мужа. Свекровь и сестры мужа видят в молодухе не только бесплатную работницу, но и фигуру для развлечения. Жизнь ее настолько беспросветна, что молодая жена бессознательно находит выход в публичной истерике. По свидетельствам Рыжова, кликушеством были заражены целые области России. Стоило одной молодухе зайтись в церкви (а ведь это единственное место духовного отдохновения, место, где могли бы «пожалеть»), как практически все молодые бабы в деревне становились кликушами.
С тех пор прошло сто пятьдесят лет. Кликуш вроде бы стало поменьше. Или это только кажется? Или в самом деле духи «Быть может» играют свою благотворную роль?
Бархат, серебро, огонь
Шуба: история желания
I.
В середине 80-х годов в Москве было мало шуб. Попадались в продаже — и тотчас, конечно, расхватывались — афганские дубленки: жесткие, сухие, с буйными нечесаными воротниками, с обильнейшей вышивкой. Дамы старшего возраста по старой привычке называли их «трофейными» — и печальные то были трофеи. От дубленок несло пустыней и злобой, вышивка маскировала обязательные изъяны: кривые строчки, заштопанные потертости, расползшиеся швы. Казалось, их и шили-то в маленьких угрюмых афганских деревнях только для контрибуции, для покражи, для врага — чтобы чужие люди поскорее отобрали эти ненужные, нелюбимые вещи и подальше с ними убежали. За дубленками стояли очереди.
А о шубах мы читали книжки, иной раз и в тех самых очередях. Правда же, русская словесность замечает шубу, видит ее, не ленится окинуть благосклонным поощрительным взглядом. Вот самый что ни на есть скромный, на скорую руку составленный список литературных шуб.
Заячий тулупчик. Бекеша Ивана Ивановича: «А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Взгляните, ради Бога, на них… сбоку: что это за объедение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!» Аж мороз по позвоночнику, как писано: бархат, серебро, огонь.
Морозная пыль на бессмертном бобровом воротнике. На воротнике барском, фланерском. А ведь есть еще чиновные шинельные бобры (положенные офицерству и чиновникам высших четырех классов) — и если сначала шел Акакий Акакиевич по улицам с тощим освещением, то ничего величественного и не видел, «а как улицы становились сильнее освещены, то и пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники». Красавица Натали Львова в белой собачьей ротонде нетерпеливо ждет Левина ехать в концерт, а ведь еще совсем недавно молоденьких сестер Щербацких водили на прогулку на Петровский бульвар — причем Долли была одета в длинную атласную шубку, Натали в полудлинную, а Кити в совершенно короткую. Так что ее статные ножки в туго натянутых красных чулках оказывались на полном виду. Как бы не замерзнуть! «Власть и мороз. Тысячелетний возраст государства. Зябнет и злится писатель-разночинец в не по чину барственной шубе. …И нечего здесь стыдиться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература — зверь. Скорняк — ночь и зима… Я пью за военные астры, за все, чем корили меня, за барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня». Запихай меня лучше, как шапку, в рукав. Но это потом — в рукав.
Да, и есть же еще пленительнейшая история любви, в которой экстатический миг озарения подчеркнут «сменою шуб» — это, конечно, бунинская «Ида».
«Как вам описать эту Иду? Расположение господин чувствовал к ней большое, но внимания на нее обращал, собственно говоря, ноль. Придет она — он к ней: „А-а, Ида, дорогая, здравствуйте, здравствуйте, душевно рад вас видеть!“ А она в ответ только улыбается, прячет носовой платочек в беличью муфту, глядит на него ясно, по-девичьи (и немножко бессмысленно): „Маша дома?“»
И — после метаморфозы: «А господин наш вполне опешил еще и оттого, что и во всем прочем совершенно неузнаваема стала Ида: как-то удивительно расцвела вся, как расцветает какой-нибудь великолепнейший цветок в чистейшей воде, в каком-нибудь этаком хрустальном бокале, а соответственно с этим и одета: большой скромности, большого кокетства и дьявольских денег зимняя шляпка, на плечах тысячная соболья накидка…»
Только умилишься, представив драгоценную зимнюю шляпку, как тут же на память придет другая литературная дама, другой вечер. Годика этак всего через три после встречи «нашего господина» с Идой на станции, где «уже с неделю несло вьюгой», а «оказалось весьма людно и приятно, уютно, тепло». Вечер, повторюсь, совсем, совсем другой — и неприятный, и неуютный: «Вон барыня в каракуле к другой подвернулась: „Уж мы плакали, плакали…“ Поскользнулась, и — бац — растянулась! Ай! ай! Тяни, подымай!» Александр Блок. Поэма «Двенадцать».
Ну, что ж. Поплакала, встала, отряхнулась. Что там впереди? Впереди долгая жизнь. Возможно, все и наладится. Советская барыня в каракуле — исполинская фигура. Именно она более полувека будет царить, определяя философию советской шубы.
II.
То были годы, когда нарядные слова «стильный», «гламурный», «культовый» и «топовый» еще не успели вылупиться из глянцевого яичка, и в ходу были определения поосновательней: «богатый», «эффектный», «благородный», «солидный». Богатый сак. Эффектная чернобурка. «И главное, голубушка, крой такой благородный! Так все просто и вместе с тем солидно!»
Благополучные матроны носили каракулевые манто, жакеты, пальто и полупальто. Актрисы носили горжетки и палантины из чернобурки. Девицы на выданье из чиновных семей носили котиковые или кроличьи полуперденчики. Часовые носили тулупы. Лейтенанты — бекеши. Доха выдавалась сторожам в комплекте с берданкой. О дубленых «романовских» полушубках в деревнях все еще говорили с извинительной интонацией: «Шуба овечья, да душа человечья». Дешевые саки из «крота и суслика», отрада пишбарышень, пропали к началу шестидесятых — сусликов истребили пионеры в рамках общенародной компании «по борьбе с грызунами на полях».
В комиссионке на Большой Никитской девушка с невозможным для сегодняшнего времени именем Елка Сперанская однажды видела ценник «Шуба из морзверя». Искусствовед, историк моды Ирина Сумина писала: «Сколько лет выручала меня мамина коротенькая кроличья шубка силуэта „трапеция“! Тогда (середина шестидесятых годов — Е. П.) носить меховую шубу полагалось при полном отсутствии головного убора, с нарядными туфельками на шпильке — несмотря на лютый мороз. И обязательно глубоко запахнув полы и спустив воротник низко за спину. Точь-в-точь, как это делали героини западных фильмов — Мишель Морган, Дани Робен, Сильвана Пампанини. О, по нашему потребительскому рынку можно изучать историю поколений!»
Это правда — вещи наплывали волнами, и всякий из нас помнит чередование зим, каждая из которых была отмечена Главной вещью сезона, массовым объектом желания. Чешские дубленки с воротниками-стойками и «гусарской» застежкой на шелковых шнурах. ГДРэшные дубленки (рыжие с белой овчиной), чрезвычайно модные после кинокартины «Мужчина и женщина», но дошедшие до Москвы лет через десять после фильмовой премьеры. Венгерские пальто с меховыми воротниками, крашенными «в тон» пальтовой ткани. «Аляски» — синие куртки с оранжевым изнутри капюшоном, отороченным мехом молодого шакала — униформа младших научных сотрудников и начинающих комсомольских активистов. Незабвенный период китайских пуховиков и кожаных курток. Рыжие собачьи шубы в пол, и одновременно первые песцовые жакетики из лапок и хвостиков («с Рижского рынка»). И (опять же одновременно) на Тверской появились первые настоящие ШУБЫ.
Все, время пошло. Товар попер. Счетчик заработал. Я запомнила день, когда последний раз видела красивую, бедно одетую девушку. Это было поздним летом 1992 года. С тех пор таких красивых девиц я видела только в собольих шубах (летом они мне вообще больше на глаза не попадаются: у нас миграционные пути разные).
Тут нужно, конечно, объясниться, что я имею в виду, употребляя жалостливое выражение «бедно одетая».
Сейчас — это когда молодуха носит недорогие вещи вызывающего вида, вещи-имитанты. А тогда — это когда на девице, например, откровенно старые, стоптанные туфли. Девушку я приметила в полупустом троллейбусе, и была она так хороша, что троллейбусные пассажиры как-то подобрались, заговорили громче обычного, этак, знаете, заиграли «на публику». Есть такие молчаливые отроковицы, в присутствии которых хочется говорить умно и долго.
