— Возьмите, забыла отдать, не сердитесь за неучтивость, — сняла она вдруг с плеч своих чёрную шаль, надетую на неё давеча Варварой Петровной.
— Наденьте её сейчас же опять и оставьте навсегда при себе. Ступайте и сядьте, пейте ваш кофе и, пожалуйста, не бойтесь меня, моя милая, успокойтесь. Я начинаю вас понимать.
— Chere amie… — позволил было себе опять Степан Трофимович.
— Ах, Степан Трофимович, тут и без вас всякий толк потеряешь, пощадите хоть вы… Пожалуйста, позвоните вот в этот звонок, подле вас, в девичью.
Наступило молчание. Взгляд её подозрительно и раздражительно скользил по всем нашим лицам. Явилась Агаша, любимая её горничная.
— Клетчатый мне платок, который я в Женеве купила. Что делает Дарья Павловна?
— Оне-с не совсем здоровы-с.
— Сходи и попроси сюда. Прибавь, что очень прошу, хотя бы и нездорова.
В это мгновение из соседних комнат опять послышался какой-то необычный шум шагов и голосов, подобный давешнему, и вдруг на пороге показалась запыхавшаяся и «расстроенная» Прасковья Ивановна. Маврикий Николаевич поддерживал её под руку.
— Ох, батюшки, насилу доплелась; Лиза, что́ ты, сумасшедшая, с матерью делаешь! — взвизгнула она, кладя в этот взвизг, по обыкновению всех слабых, но очень раздражительных особ, всё, что́ накопилось раздражения.
— Матушка Варвара Петровна, я к вам за дочерью!
Варвара Петровна взглянула на неё исподлобья, полупривстала навстречу и, едва скрывая досаду, проговорила:
— Здравствуй, Прасковья Ивановна, сделай одолжение, садись. Я так и знала ведь, что приедешь.
II
Для Прасковьи Ивановны в таком приёме не могло заключаться ничего неожиданного. Варвара Петровна и всегда, с самого детства, третировала свою бывшую пансионскую подругу деспотически и, под видом дружбы, чуть не с презрением. Но в настоящем случае и положение дел было особенное. В последние дни между обоими домами пошло на совершенный разрыв, о чём уже и было мною вскользь упомянуто. Причины начинающегося разрыва покамест были ещё для Варвары Петровны таинственны, а стало быть, ещё пуще обидны; но главное в том, что Прасковья Ивановна успела принять пред нею какое-то необычайно высокомерное положение. Варвара Петровна, разумеется, была уязвлена, а между тем и до неё уже стали доходить некоторые странные слухи, тоже чрезмерно её раздражавшие и именно своею неопределённостью. Характер Варвары Петровны был прямой и гордо-открытый, с наскоком, если так позволительно выразиться. Пуще всего она не могла выносить тайных, прячущихся обвинений и всегда предпочитала войну открытую. Как бы то ни было, но вот уже пять дней как обе дамы не виделись. Последний визит был со стороны Варвары Петровны, которая и уехала «от Дроздихи» обиженная и смущённая. Я без ошибки могу сказать, что Прасковья Ивановна вошла теперь в наивном убеждении, что Варвара Петровна почему-то должна пред нею струсить; это видно было уже по выражению лица её. Но видно тогда-то и овладевал Варварой Петровной бес самой заносчивой гордости, когда она чуть-чуть лишь могла заподозрить, что её почему-либо считают униженною. Прасковья же Ивановна, как и многие слабые особы, сами долго позволяющие себя обижать без протеста, отличалась необыкновенным азартом нападения при первом выгодном для себя обороте дела. Правда, теперь она была нездорова, а в болезни становилась всегда раздражительнее. Прибавлю, наконец, что все мы, находившиеся в гостиной, не могли особенно стеснить нашим присутствием обеих подруг детства, если бы между ними возгорелась ссора; мы считались людьми своими и чуть не подчинёнными. Я не без страха сообразил это тогда же. Степан Трофимович, не садившийся с самого прибытия Варвары Петровны, в изнеможении опустился на стул, услыхав взвизг Прасковьи Ивановны, и с отчаянием стал ловить мой взгляд, Шатов круто повернулся на стуле и что-то даже промычал про себя. Мне кажется, он хотел встать и уйти. Лиза чуть-чуть было привстала, но тотчас же опять опустилась на место, даже не обратив должного внимания на взвизг своей матери, но не от «строптивости характера», а потому что, очевидно, вся была под властью какого-то другого могучего впечатления. Она смотрела теперь куда-то в воздух, почти рассеянно и даже на Марью Тимофеевну перестала обращать прежнее внимание.
III
— Ох, сюда! — указала Прасковья Ивановна на кресло у стола и тяжело в него опустилась с помощию Маврикия Николаевича; — не села б у вас, матушка, если бы не ноги! — прибавила она надрывным голосом.
Варвара Петровна приподняла немного голову, с болезненным видом прижимая пальцы правой руки к правому виску и видимо ощущая в нём сильную боль (tic douloureux[101]).
— Что́ так, Прасковья Ивановна, почему бы тебе и не сесть у меня? Я от покойного мужа твоего всю жизнь искреннею приязнию пользовалась, а мы с тобой ещё девчонками вместе в куклы в пансионе играли.
Прасковья Ивановна замахала руками.
— Уж так и знала! Вечно про пансион начнёте, когда попрекать собираетесь, — уловка ваша. А по-моему, одно красноречие. Терпеть не могу этого вашего пансиона.
— Ты, кажется, слишком уж в дурном расположении приехала; что́ твои ноги? Вот тебе кофе несут, милости просим, кушай и не сердись.
— Матушка, Варвара Петровна, вы со мной точно с маленькою девочкой. Не хочу я кофею, вот!
И она задирчиво махнула рукой подносившему ей кофей слуге. (От кофею, впрочем, и другие отказались, кроме меня и Маврикия Николаевича. Степан Трофимович взял было, но отставил чашку на стол. Марье Тимофеевне хоть и очень хотелось взять другую чашку, она уж и руку протянула, но одумалась и чинно отказалась, видимо довольная за это собой.)
Варвара Петровна криво улыбнулась.
— Знаешь что́, друг мой Прасковья Ивановна, ты верно опять что-нибудь вообразила себе, с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала и весь класс уверила, что за тебя гусар Шаблыкин посватался, и как m-me Lefebure тебя тут же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала себе для утехи. Ну, говори: с чем ты теперь? Что ещё вообразила, чем недовольна?
— А вы в пансионе в попа влюбились, что́ Закон Божий преподавал, — вот вам, коли до сих пор в вас такая злопамятность, — ха-ха-ха!
Она желчно расхохоталась и раскашлялась.
— А-а, ты не забыла про попа… — ненавистно глянула на неё Варвара Петровна.
Лицо её позеленело. Прасковья Ивановна вдруг приосанилась.
— Мне, матушка, теперь не до смеху; зачем вы мою дочь при всём городе в ваш скандал замешали, вот зачем я приехала?
— В мой скандал? — грозно выпрямилась вдруг Варвара Петровна.
— Мама, я вас тоже очень прошу быть умереннее, — проговорила вдруг Лизавета Николаевна.
— Как ты сказала? — приготовилась было опять взвизгнуть мамаша, но вдруг осела пред засверкавшим взглядом дочки.
— Как вы могли, мама́, сказать про скандал? — вспыхнула Лиза, — я поехала сама, с позволения Юлии Михайловны, потому что хотела узнать историю этой несчастной, чтобы быть ей полезною.
— «Историю этой несчастной»! — со злобным смехом протянула Прасковья Ивановна, — да стать ли тебе мешаться в такие «истории»? Ох, матушка! Довольно нам вашего деспотизма! — бешено повернулась она к Варваре Петровне. — Говорят, правда ли, нет ли, весь город здешний замуштровали, да видно пришла и на вас пора!
Варвара Петровна сидела выпрямившись как стрела, готовая выскочить из лука. Секунд десять строго и неподвижно смотрела она на Прасковью Ивановну.
— Ну, моли Бога, Прасковья, что все здесь свои, — выговорила она наконец с зловещим спокойствием, — много ты сказала лишнего.
— А я, мать моя, светского мнения не так боюсь, как иные; это вы, под видом гордости, пред мнением света трепещете. А что тут свои люди, так для вас же лучше, чем если бы чужие слышали.
— Поумнела ты, что́ ль, в эту неделю?
— Не поумнела я в эту неделю, а, видно, правда наружу вышла в эту неделю.
— Какая правда наружу вышла в эту неделю? Слушай, Прасковья Ивановна, не раздражай ты меня, объяснись сию минуту, прошу тебя честью: какая правда наружу вышла и что́ ты под этим подразумеваешь?
— Да вот она вся-то правда сидит! — указала вдруг Прасковья Ивановна пальцем на Марью Тимофеевну, с тою отчаянною решимостию, которая уже не заботится о последствиях, только чтобы теперь поразить. Марья Тимофеевна, всё время смотревшая на неё с весёлым любопытством, радостно засмеялась при виде устремлённого на неё пальца гневливой гостьи и весело зашевелилась в креслах.
— Господи Иисусе Христе, рехнулись они всё, что́ ли! — воскликнула Варвара Петровна и, побледнев, откинулась на спинку кресла.
Она так побледнела, что произошло даже смятение. Степан Трофимович бросился к ней первый; я тоже приблизился; даже Лиза встала с места, хотя и осталась у своего кресла; но всех более испугалась сама Прасковья Ивановна: она вскрикнула, как могла приподнялась и почти завопила плачевным голосом:
