же тебе сказал, что ничего такого не боюсь. – Он испытующе смотрел на меня. – А замок я сделаю в гостиной для того, чтобы ты спал спокойно, раз уж ты такой боязливый. А я всегда сплю с открытым окном.
– Я же говорю, – сказал он, – я пошутил.
Мы помолчали.
– Лэн, – сказал я, – а кем ты будешь, когда вырастешь?
– А что? – сказал он. Он очень удивился. – Какая мне разница?
– Как так – какая разница? Тебе все равно, химиком ты будешь или барменом?
– Я же вам сказал: мы все про́клятые. От проклятия-то не уйдешь, как вы понять не можете, это же всякий знает.
– Что ж, – сказал я, – бывали и раньше про́клятые народы. А потом рождались дети, которые вырастали и снимали проклятие.
– А как?
– Это долго объяснять, дружище. – Я встал. – Я тебе это еще обязательно расскажу. А сейчас беги играй. Днем-то ты хоть играешь? Ну, вот и беги. А когда солнце сядет, приходи, я тебе постелю.
Он сунул руки в карманы и пошел к дверям. Там он остановился и сказал через плечо:
– А эту штучку из приемника вы лучше выньте. Вы думаете, это что такое?
– Гетеродин, – сказал я.
– Никакой это не гетеродин. Вы его выньте, а то вам плохо будет.
– Почему это мне плохо будет? – сказал я.
– Выньте, – сказал он. – Вы всех будете ненавидеть. Вы сейчас не про́клятый, а станете про́клятым. Кто вам его дал? Вузи?
– Нет.
Он умоляюще посмотрел на меня.
– Иван, выньте!
– Так и быть, – сказал я. – Выну. Беги играй. И никогда меня не бойся, слышишь?
Он ничего не сказал и вышел, а я остался сидеть в кресле, положив руки на стол, и скоро услышал, как он завозился в кустах сирени под окнами. Он шуршал, топал, что-то бормотал и тихонько вскрикивал, разговаривая сам с собой: «…Принесите флаги и ставьте здесь, и здесь, и здесь… вот… вот… вот… И тогда я сел в самолет и улетел в горы…» Интересно, когда он ложится спать? – подумал я. Хорошо, если в восемь или хотя бы в девять, зря я, пожалуй, все это затеял, сейчас бы заперся в ванной и через два часа уже все знал бы, да нет, не мог же я отказать ему, представь-ка себя на его месте, но это не метод, я потакаю его страхам, надо было придумать что-нибудь поумнее, а попробуй придумай, это тебе не Аньюдинский интернат, ох, какой же это не Аньюдинский интернат, какое же это все не такое, и что же мне сейчас предстоит, какой, интересно, круг рая, только если будет щекотно, я не смогу, интересно, рыбари – это тоже круг рая, наверняка меценатство для аристократов духа, а Старое Метро для тех, кто попроще, хотя интели тоже аристократы духа, а напиваются как свиньи и ни на что больше не годны, даже они больше ни на что не годны, слишком много ненависти, слишком мало любви, ненависти легко научить, а вот любви – трудно, и потом, любовь слишком затаскали и обслюнявили, и она пассивна, почему-то так получилось, что любовь всегда пассивна, а ненависть зато всегда активна и потому очень привлекательна, и говорят еще, что ненависть – от природы, а любовь – от ума, от большого ума, а с интелями все-таки хорошо бы поговорить, не все же они там дураки и истерики, а вдруг удастся найти Человека, что, собственно, хорошо у человека от природы, фунт серого вещества, но и это не всегда хорошо, так что человеку всегда приходится начинать на голом месте, а хорошо было бы, если бы наследовались социальные признаки; правда, тогда Лэн был бы сейчас маленьким генерал-полковником; нет уж, лучше не надо, лучше на голом месте, он бы, конечно, ничего не боялся, но зато он бы пугал других, которые не генерал-полковники…
Я вздрогнул, потому что увидел: на яблоне напротив окна сидит Лэн и пристально смотрит на меня. В следующее мгновение он исчез, только затрещали ветки и посыпались яблоки. Нипочем не верит, подумал я. Никому не верит. А я кому-нибудь верю в этом городе? Я перебрал всех, кого мог вспомнить. Нет, никому я не верю. Я снял трубку, позвонил в «Олимпик» и попросил соединить с номером восемьсот семнадцать.
– Слушаю вас, – сказал голос Оскара.
Я молчал, прикрыв микрофон пальцами.
– Слушаю! – раздраженно повторил Оскар. – Второй раз уже, – сказал он кому-то в сторону. – Алло!.. Да нет, какие у меня здесь могут быть женщины?.. – Он повесил трубку.
Я взял томик Минца, лег в гостиной на тахту и читал до сумерек. Очень люблю Минца, но совершенно не помню, о чем я читал. С шумом проехала вечерняя смена. Тетя Вайна кормила Лэна ужином, пичкала его толокном с горячим молоком. Лэн капризничал, хныкал, а она терпеливо и ласково уговаривала его. Таможенник Пети внушал командирским голосом, но вполне добродушно: «Надо есть, надо есть, раз мать говорит – надо есть, выполняйте…» Заходили двое каких-то, судя по голосам – разболтанных молодых людей, спрашивали Вузи и заигрывали с тетей Вайной. По-моему, они были пьяны. Темнело быстро. В восемь часов в кабинете зазвонил телефон. Я босиком сбегал в кабинет и взял трубку, но никто не заговорил. Как аукнется, так и откликнется. В восемь десять в дверь постучали. Я обрадовался, что это Лэн, но это оказалась Вузи.
– Что же вы даже не заходите? – возмущенно спросила она прямо с порога. На ней были шорты с изображением подмигивающей физиономии, тесная курточка-безрукавка, открывающая пупок, и огромный прозрачный шарф, она была свежая и крепенькая, как недозрелое яблоко. До оскомины.
– Я сижу и жду его весь день, а он здесь валяется. У вас болит что-нибудь?
Я поднялся и сунул ноги в туфли.
– Садитесь, Вузи. – Я похлопал по тахте рядом с собой.
– Не сяду я с вами, – сказала она. – Он тут читает, оказывается… Хоть бы выпить предложил.
– В баре, – сказал я. – Как поживает слюнявая корова?
– Слава богу, сегодня ее не было, – сказала Вузи, залезая в бар. – Сегодня мне досталась мэриха… Вот дурища! Почему, значит, ее никто не любит? А за что ее любить?.. Вам с водой?.. Глаза белые, морда красная, задница диваном – ну как у лягушки, ей-богу… Слушайте, давайте сделаем «хорек». Сейчас все делают «хорек»…
– А я не люблю делать, как все.
– Это я и сама вижу. Все идут гулять, а он валяется. И читает вдобавок.
– Он устал, – сказал я.
– Ах так? Тогда я могу уйти!
– А я вас не пущу, – сказал я, поймал
