Когда огни остались позади, поезд вновь остановился. На этот раз остановка затянулась на несколько часов. Я не мог заснуть. Соседи справа о чем-то шептались. Потом кто-то из сидящих на полу громко вскрикнул. Кто-то стал успокаивать кричавшего. С нар раздался властный голос: «Тихо, вы!»
И вновь наступила тишина, но я так и не уснул. Знакомые надоевшие вопросы теснились в голове. Чего только не вспомнишь в такой обстановке!
… Всплывали воспоминания далекой юности, возникали картины последних лет. Одно помнилось очень хорошо, другое потускнело от времени. Я вспомнил реальную школу, которую посещал в двадцатых годах, кое-кого из учителей. С одним из них, преподавателем физкультуры, меня связывала долгая дружба. Он был большой почитатель поэзии Вальтера Флекса, который в 1917 году добровольно пошел в рейхсвер. Наш преподаватель и мне привил любовь к книгам Флекса. Особенно мне нравились его «Странствия между двух миров».
Я даже вспомнил сейчас одну фразу, которую Флекс сказал как-то своему другу, тоже добровольцу, лейтенанту: «Быть лейтенантом – это значит быть примером для своих подчиненных, а если нужно, то и примерно умереть у них на глазах». Эти слова для меня лично стали, так сказать, своеобразным руководством. С ними я пошел на фронт. Я был твердо убежден, что смерть на поле боя – необходимая жертва, истинное проявление геройства. Прав ли я был тогда? Теперь я много думал над подобными вопросами, а после всего пережитого уже по-другому оценивал прежнее. Чего стоил пример только одного Сталинграда! Ведь гибель немецких солдат в котле окружения – это жертва, которая отнюдь не была необходимой для отечества. Они погибли только из-за того, что кто-то отдал жестокий, бесчеловечный приказ – стоять во что бы то ни стало! А ради чего, собственно, погибали солдаты на других фронтах? Разве там не было того же самого, тех же бесчеловечных приказов?
Одного горького урока под Сталинградом уже было достаточно, чтобы не согласиться с автором «Странствий между двух миров». Флекс пытался с гуманных позиций обосновать цели войны, преследуемые Германией, и наши потери. Однако ничто не могло оправдать гибель 6-й армии! Во мне все больше росла уверенность, что мы, немцы, ведем не оборонительную, а захватническую войну.
Мысли мои перескакивали с одного на другое: то я вспоминал высказывания Вильгельма Второго, то речи Гитлера, то мысленно переносился в класс реальной школы, то на аэродром в Гумраке.
Потом я вспомнил нашего учителя по рисованию. Он, кроме того, преподавал нам и историю. Я, как сейчас, видел его стоящим посреди класса. Он всегда вставал, когда хотел сказать нам что-то важное. Он часто рассказывал ученикам о первой мировой войне, но не о героических подвигах, нет, а о своих встречах в те времена с поэтом Германом Гессе, с которым у него было много общего. Поэт выступал против бессмысленного кровопролития, за что его объявили изменником. После войны поэт вынужден был эмигрировать в Швейцарию. Учитель говорил о конфликте с самим собой, когда он должен был стрелять во француза, у которого, как и у него, была семья, в человека, который не сделал ему ничего плохого и которого он не мог считать своим врагом.
Обращаясь ко всему классу, учитель громко спрашивал:
– Почему я французов должен считать своими врагами? Вы знаете, что Вильгельм Второй как-то сказал солдатам: «Мой враг – это ваш враг»? А когда новобранцы принимали присягу в Потсдаме, он призывал их стрелять не колеблясь в родных и близких, если на то будет отдан соответствующий приказ? Что вы, милые ученики, скажете по этому поводу? Как вы считаете?
В классе стало шумно…
Предавшись воспоминаниям, я хотел было уже поспорить с императором Вильгельмом Вторым. Императора я представлял себе в неизменной каске и с огромными пышными усами. Таким мы знали его по картинкам. Но вот фигура императора исчезла, а посредине класса стоял уже не учитель, а профессор Кутчера и улыбался такой знакомой улыбкой. Из виска у него текла кровь. Профессор поздоровался со мной, подошел и пожал мне руку. И в тот же миг меня словно молнией пронзило.
Я очнулся. Не было ни школьного учителя, ни кайзера, ни профессора. Но зато реально существовали бесчеловечные приказы и верховный главнокомандующий Адольф Гитлер.
Как в свое время Вильгельм Второй требовал от своих солдат слепого подчинения, так и Гитлер бросает в мясорубку войны сотни тысяч солдат.
Как Вильгельм считал себя посланцем господа, так и Гитлер заявляет теперь, что он провидец.
О небо! О провидение!
А куда же делось чувство ответственности перед народом? Наш учитель говорил, что правители ссылаются на господа бога для того, чтобы ежедневно дурманить народ. А разве разглагольствования Гитлера не имеют той же цели?
***
Мне удалось пробраться к дырочке, через которую я мог взглянуть на мир. Первое, что я увидел, было солнце на безоблачном небе. Яркое мартовское солнце. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась ослепительно-белая равнина. Лишь кое-где чернели пятна земли, мелькал» стволы деревьев да бурые бревенчатые избы. Навстречу поезду бежали смешанные леса.
Поезд двигался медленно. Я глубоко вдыхал чистый холодный воздух, стараясь отогнать от себя назойливые мысли.
За моей спиной нарастали шум и возня. Просыпаясь, люди хотели потянуться, расправить затекшие плечи. На нарах заговорили, хотя большинство обитателей нашего вагона, казалось, находились в состоянии полного безразличия ко всему.
Поезд пошел еще тише и вскоре остановился.
– Мы на какой-то станции! – крикнул кто-то, прильнув к дырке вагона.
– Названия станции не видно.
Снаружи послышался скрежет металла, и дверь с шумом отодвинулась.
– Давай два человека!
Перед дверью стоял красноармеец с автоматом. Двоих из наших заранее назначил майор Бергдорф. Оба были из числа приближенных к нему лиц.
Вскоре посланные вернулись обратно, неся ведро сладкого чая и палатку сухарей – суточный паек на сорок четыре человека. Делить сухари было очень трудно, так как они были самой различной формы.
Офицеры, лежавшие на верхних нарах, садились, свернув ноги калачиком, а на освободившемся месте образовывался своеобразный стол, на котором продовольствие раскладывалось на одиннадцать кучек: одна кучка – на четыре человека. Кучки должны были быть одинаковыми. Но этого не получалось, и ругань неслась со всех сторон. А если кто протягивал руку, его били.
Голод может превратить человека в зверя. Голодные люди ведут себя очень странно. Так и некоторые из нас то по нескольку раз убирали, то доставали свои сухари и порой не ели их до тех пор, пока у соседей ничего не оставалось. Некоторые делили свою порцию на десять – двенадцать крохотных частей и потом жевали их в течение всего дня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
