ответ поморщилась.
– Слушь, давай я потом, дома все расскажу. Давай ты рассказывай, потому что эти письма, ты же в них ничего толком не пишешь, одни цитаты, чему вас только там учат, на вашем ромгерме.
Катя узнавала ее в каждом слове, в каждом движении. Резкие, но незавершенные жесты, рваные интонации, отсутствие шапки и перчаток в эту дурную погоду.
– А что у меня может быть? Учусь, учусь. Курсовую мучаю – или она меня. С Вадимом вот опять поссорилась.
– Я всегда говорила, он тебе не пара.
– Ой, у нас раз в месяц эти ссоры, ну и что, мы уже о свадьбе подумываем, между прочим.
– Ты что, серьезно?
– Да нет, пока нет. А чего от добра добра искать? В нашем женском монастыре прынцы не водятся!
– О, если уже ты говоришь, что тебе трудно кого-то искать, с твоими-то внешними данными, то я уже не знаю!
Они расхохотались, как хохотали раньше: во весь голос, в два полных голоса.
Потом говорили об общих знакомых и друзьях. Как бы то ни было, Катя тоже выросла здесь. А остался мало кто, все разбежались: география от Пекина до Бостона, не говоря о местных приличных городах. Затем о Ленкиной затяжной ссоре с родными, хотя эту скользкую тему Катя затрагивала невесомо, осторожно: слишком близка другая, еще более скользкая тема, поскользнешься на ней, упадешь – не встанешь…
Катя обожала Ленку с детства, со второго класса, с первого взгляда, и знала ее хорошо. Нельзя сказать, чтобы она не ожидала от Ленки такого, но одно дело – поэтический треп под рок-музыку, подростковые игры, другое дело – узнать, что… Ей было мерзко формулировать, даже мысленно.
Наконец они подошли к подъезду, Ленка тащит ее наверх, открывает дверь ключом. Катя чувствует, что что-то неуловимо изменилось в захламленной квартире с тех пор, как она была здесь в последний раз.
– Вот вышвырнут меня скоро, буду на вокзале жить, – смеется Ленка.
– Нет, я тебя к себе заберу.
– Вытирай ноги, я с утра убирала.
– Когда – с утра? Ты что, среди ночи вставала?
– Ничего, я со своей работкой уже нормально спать отвыкла. Иди руки мой, будем завтракать.
Катя сняла шубу, привычным движением повесила на крючок, на который вешала свои куртки и дубленки всегда, когда бывала у Ленки. Сколько раз она бывала здесь. Знала запах, знала каждое пятнышко на обоях, каждый гвоздь, а гвоздей было много: хозяйка квартиры, бабулечка-вдова, забрала с собой репродукции, а Ленка с ее гражданским мужем Игорем так ничего и не повесили. Ноги все-таки замерзли. Мерзкая слякоть.
Ленка поставила на газ чайник и сковороду, разбила четыре яйца – завтрак на двоих – и скорлупки с синими печатями бросила в мусорное ведро.
Сидели за столом молча, пока шипела яичница. Катя положила озябшую руку на Ленкину и смотрела, как смешно получилось: ее собственные пальцы с перламутровым маникюром перемешались с Ленкиными тонкими пальцами, на которых торчали широкие костяшки, и ногти, жесткие, но какие-то детские, с большими лунками, были неровно обрезаны. Катя усмехнулась про себя – она уже не помнила, есть ли у нее самой лунки на ногтях. Надо посмотреть, когда снимет лак.
Яичница готова, они опять болтали о чепухе, Ленка все время улыбалась, словно вдруг стала счастливой. Катя была счастливой. Потом пили чай.
Ленка рассказывала анекдот, она подперла подбородок рукой, рукав сполз. Катя вздрогнула, увидев рваную розовую полосу через запястье. Сердце упало – она больше не слушала, о чем говорит Ленка, и не была счастливой. Стало неуютно, языку – скользко, ей захотелось домой, в постель, лицом в подушку, включить телевизор, радио, пылесос, закрыть уши. Она вспомнила, для чего и почему приехала, и вспомнила, как ехать не хотелось. Как фальшивила в телефон этой Ленке, которая не знала, что она все знает. Ну, может, не все. О Ленкиной попытке самоубийства.
Но Ленка не заметила, что Катя заметила, она все говорила, и Катя, до которой слова теперь не доходили из-за звона в ушах, смотрела на знакомое с детства лицо, оно почему-то совсем не изменилось со второго класса, и прическа не изменилась – вечный хвост из лохматых длинных волос. Смуглое лицо, которое при минимуме ухода можно сделать красивым, мимика которого неуловима, непрерывна: поток улыбок, слипшиеся от туши ресницы прячут и показывают глаза, то счастливые, то отчаянные, то злые, и Катя никак не может поймать момент смены выражений лица, и чем дольше она смотрит, тем ближе становится мир человека, к которому вплотную прожила десять школьных лет за одной партой, боком, и чувствует, словно склоняются они друг к другу за партой, срастаются, и она в этом Ленкином мире. И ей, а не Ленке суждена вся грязь будущего: прятать шрамы, ненавидеть лето и надеяться выйти замуж за зиму, пока носят длинный рукав. Быть окруженной любопытством и отвращением – тем любопытством и тем отвращением, благодаря которым сама Катя здесь.
Может, было бы лучше, если бы они могли поменяться. Катя – сильная личность, знает, чего хочет, и плевала на других, которые enfer[3] (о, милый Сартр!), а Ленка, этот мотылек пыльный, мало ей было по-другому себе жизнь коверкать!
Ленка между тем, сверкая белыми зубами в улыбках, так же радостно, как сплетничала об одноклассниках, говорила о финансовых своих проблемах.
– Вот дела какие, за квартиру с его зарплаты мы платили, а теперь одна я – не знаю, что делать, я-то заплатить смогу, а на хавчик ни хрена не останется. Вот это дилемма, то ли не есть, то ли помещение не занимать. Короче, бомжевая жизнь ждет меня, пора приглядывать подвальчик поуютнее, зима грядет.
– А домой, ну, к маме, вернуться не думаешь? – спросила гадким от осторожности голосом.
– Так! Ты же знаешь мою матушку, если вот так я вернусь, потому что прижало…
– М-да, она и выставить может…
– Ну, не драматизируй, не выставит, конечно. Но ты знаешь, тогда в сравнении уж подвальчик покажется раем.
И Ленка нараспев продекламировала:
– Жаль, нет милого, с которым бы в шалаш.
– Если бы не родоки… Я так бы хотела, чтобы ты у меня жила. Чтобы мы вместе жили.
– Курить будешь?
Катя кивнула, Ленка достала пачку дешевых сигарет.
– Катюш, ты извини, ночевать тебе одной придется. Я на день должна была сегодня, но я поменялась, на ночь пойду. Извини, что так получилось, но я сейчас с работой шутить не хочу… люблю дилеммы, не хочу терять.
– Я с тобой пойду!
– Не-не-не, там холодрыга, а ты не выспалась, и вообще. Я все равно буду дрыхнуть.
Уже год Ленка работала продавщицей в киоске, на всякой муре – сигаретах, пиве, жвачках. Она часто писала, как развлекает ее амбал-охранник,
