— Рик! Ты… сегодня целенаправленно надо мною издеваешься. Ты так и скажи: решил меня уморить, свести в могилу. При чем тут твои вонючие наркоманы из «Роллинг Стоунз»? Это наш сын. Я не допущу, чтобы…
— Тихо. Шонна, умерь пыл. Я тоже не допущу. Но парень не должен играть в куклы и носить платьица, понятно? Понятно?.. Я все учту, что ты сказала, и трижды утрою все меры предосторожности. Так?
— Ты очень часто в последнее время стал повышать на меня голос, Ричик.
— Извини. Если я и говорю сегодня громче обычного, то это из-за нервов и обилия впечатлений. Но мои крики никак, ни в коем случае не направлены на тебя. Понимаешь? Ну… Вытри слезки.
— Я и сама, Ричик… Ты только не сердись на меня… Я разве что с ума не сошла сегодня. Я сразу папу попросила, чтобы они к нам заехали и детей забрали…
— Погоди, а почему они не в садике были? — тут моя Шонна покаянно вздыхает и вновь начинает истекать слезами.
— Я… как услышала по радио… сразу помчалась их забирать… Сначала к тебе на работу позвонила…
— Понятно. Вирус паники называется. Между прочим, благодетельный материнский инстинкт подсказал тебе оптимальнейшую линию поведения. Ты молодец.
— Как это? — Шонна смотрит на меня недоверчиво, не взялся ли я ее прикалывать на сон грядущий? Нет, конечно. Я не прикалываю, а убалтываю, снимаю с моей дорогуши напряжение.
— Императив природный: при угрозе, или намеке на угрозу — все семейство под крыло, в поле зрения и в пределы досягаемости. Когда угроза миновала — сделала следующий правильный шаг: детишек на микроканикулы к дедушке и бабушке, подальше от маминых переживаний. Ты поступила как положено. Дай я тебя поцелую.
— Ричик, можно мы не будем сегодня, я просто никакая.
— Я же только поцеловать. В щечку, без развратных намерений. Ну-ка… Во-от. И все. И пойдем в кроватку. Включим телевизор и ты заснешь. Пойдем…
Шонна заснула, а я нет. Раньше всегда я первый засыпал, но с некоторого времени пошли подвижки в издавна заведенном порядке: меня стала посещать бессонница.
Вспомнился почему-то кленовый лист, прыгнувший на ветровое стекло моего мотора… Я собирался, собирался его нарисовать, да так и не собрался. С работы меня не выгнали, по-моему, даже и не собирались этого делать, а теперь я подтвердил свою ценность, хотя бы тем, что частенько приношу заказы от новых и старых клиентов. Папахен мой сохранил в себе человеческое и живет, нашел в себе силы чего-то хотеть и добиваться… Шонна постоянно где-то учится, какие-то работы пишет, мечтает стать журналисткой, писать для модных глянцевых журналов…
Я — тоже не промах, но… Какой-то я нерешительный. Да, болтаюсь, плыву по течению, которое, между прочим, всегда вниз, а не вверх. Шонне вру, детей почти не вижу, работой не живу, не горю, в рисовальческом деле застрял на одном месте, разместил его в системе предпочтений — «по остаточному принципу»…
Раньше-то я думал, что одиночество — это выдумки поэтессок и поэток, не вышедших из прыщавого возраста, а теперь — как-то так, что-то, где-то, в чем-то — начинаю осознавать реальность подобного ощущения. Вроде бы, весь я, все двадцать четыре часа в сутки нахожусь среди людей — вот и сейчас обнимаю одного очень хорошего человека женского пола — и в то же время…
Бобби Бетол — тот одиночка классический: бездетный холостяк, без семьи, без друзей… Но он-то терпеть не может оставаться один, лучше будет на работе круглые сутки торчать, чем дома, один и без людей… Собутыльники, любовницы, партнеры по покеру — лишь бы не одному! А я-то — как раз по-другому: во мне проснулся вкус быть наедине с собой, со своими мыслями… И на фиг, спрашивается, они мне нужны, мысли эти? Если их не воплощать в события и поступки? А я как Бобби Жук почти: занимаюсь чем угодно, только не собой. Перед Шонной-то я бравировал, но сам ведь понимаю: попади мне в лоб пуля этого мелкого «гражданского» калибра — и нет меня! Странно: меня — и нет…
Над вопросами собственного бытия и небытия невозможно не задумываться, и я после тщательного размышления понял для себя: я очень боюсь смерти.
Но — не сочтите за браваду — не потому что я трус, а потому что… Как бы это объяснить… Все мы смертны, тут уж, в этом осознании, можно поднапрячься и быть смиренным, но — смертный смертному рознь! Этот… который в Париже башню построил: инженер Эйфель, и Моцарт — тоже были смертные, но не зря ведь жили. Понимаю, что звучит довольно пошло, а все-таки для меня сей аргумент — отнюдь не пустой звук!
Со всех сторон я смерти боюсь: просто как человеческая биоединица, как отец моего маленького семейства, обеспечивающий жизнь и безопасность тех, кто мне дороже меня самого, как представитель человечества, способный что-то такое сделать для всего мира, оставить свой след в истории…
И получается, что по всем трем основным параметрам — рано мне покидать юдоль земную, не готов я к этому, просто не готов.
Впрочем, я не собираюсь, в ближайшие сто лет.
Глава седьмая
В которой главный герой постепенно учится понимать, что мудрость — это выживший из ума цинизм.
Наш Жан повадился таскать из школы одни пятерки. И по арифметике у него пять, и по природоведению пять, и даже по чистописанию!
— А по пению-то у него за что пятерка???
— Потому что пел хорошо. Наш сын старается на всех уроках, не только на арифметике, у него отличный слух, и учительница его хвалит.
— Наш сын! Не-ет, я таким не был.
— Да уж, знаем, каким ты был. Насмотрелись.
— Плохим разве? Шонна, птичка, разве я был плохим?
— Ну… Что бы ты хотел услышать: горькую правду, или сладкую ложь?
— Сладкую ложь.
— Тогда ладно: редко, иногда, но видны были в тебе проблески чего-то приличного и хорошего.
— Ах, вот как? Проблески? За кого же ты замуж вышла, интересно знать?
— Да, Ричик. А теперь пойди и объясни Жану, что тебя не устраивают его школьные успехи и хорошее поведение. Угу, так и скажи: хватит пятерок, сын, неси в дом единицы и «пары»! Будь как все отбросы общества.
— А где он, кстати?
— На внеклассных. Учится танцам и этикету.
— С ума сойти! Времена пошли… В нашей муниципальной школе, простой и бесплатной, ничего подобного не бывало, и жили при этом. И хорошая школа была. Этикету и танцам!
— А у него есть. Но папа недоволен, папе нужно, чтобы дети не танцам учились, а курению и дракам в туалете. Учись у папы, сынок.
— Но я же так не говорил.
— Тогда незачем лицемерно вздыхать и качать головой. Твой сын — один из лучших во всех начальных классах. Дай Бог, чтобы и Элли взяла с него пример, когда в школу пойдет.
— Мне очень забавно слушать, когда ты начинаешь говорить с расстановкой, отделяя одно слово от другого. Точь в точь, как моя классная руководительница, в приступе большого и плохо скрываемого гнева. Элли? А Почему бы ей не быть примерной? Во-первых, она девочка, ей положено быть опрятной и благонравной, а во-вторых, она читать и считать научилась еще раньше Жана.
— Ну, я бы так не сказала, что раньше… Они одинаково начали по-настоящему понимать счет и буквы, и Жан и Элли, почти в четыре года.
— Без разницы: гены отца свое берут, оба великолепны. Вот бы нам еще пару-тройку детишек?
— Ричик, не шути так.
— Я не шучу.
— Тогда успокойся. Ты сколько раз рожал? Ни разу? Вот и молчи в тряпочку, а с меня хватит кесарева сечения.
— Что ты, дорогая, я же понимаю…
— Вот и молодец. Лучше скажи, как тебе моя статья? Только честно?
— Круче не бывает. Да еще и денег заплатили! Я дважды перечитывал, хотя ровно ничего не понимаю в женских клубных обычаях.
— Ты вот смеешься, а мне эти сто двадцать пять талеров гонорара дороже любых бриллиантовых диадем, потому что я сама, понимаешь, чуть ли ни первый раз в жизни сама их заработала!
— Еще бы не понимать! Я горжусь тобою, дружок, и с этого дня обещаю начать копить на бриллиантовую диадему для одной прелестной телки!
— Как сейчас дам за телку!
— Дай, конечно. Дай же…
— Нет, ты неисправим. Отпусти… Ну, пожалуйста… Любого другого я бы уже сто раз назвала идиотом, а тебя зову обедать. Мой руки и пойдем.
— Я уже мыл.
— Когда ты мыл?
— Как пришел, так сразу и помыл.
— Но ты же после этого пылесос разбирал? Марш, марш. Я и сама что-то не ко времени проголодалась, только боюсь, передержала я котлеты, баранина очень уж капризное мясо…
— Бараньи котлеты? Ура-а!
— С обжаренной картошкой по-французски. Салатик из помидоров, салатик из огурцов. И еще просто салат, веточками, хрум-хрум. Грушки, сливы… Чай с птифюром.
— Так что же ты сразу не сказала? Бегу мыть!..
— Надеюсь, твой обеденный перерыв позволит нам попить чаю не у дверей, не в два глотка, а как положено, не спеша. Ты же так редко дома обедаешь.
— Если не позвонят с работы и не выдернут — конечно попьем, что же я — враг себе? Вот, теперь ты снова заговорила как нормальный человек.
