Потом решил построить печку. Не настоящую, а что-то вроде очага у палатки. Долго выбирал камни на берегу: хотелось, чтобы это была не груда булыжников, а вроде камина. Если его хорошенько протопить, камни нагреются и будут держать тепло всю ночь. А ночи на острове становились холодноватые.
В конце концов я сложил что-то похожее на каменку в банях, которые топят по-черному. Я рассчитывал протапливать камин под вечер, перед сном, а когда все сучки прогорят и останутся чистые угли, проветрить каюту и уже после этого закрывать дверь. Дверь я расшатывал до тех пор, пока она не стала свободно ходить на петлях и нормально открываться и закрываться.
В этот день я наконец решился выстирать костюм и рубашку. Они были грязны до такой степени, что стали жесткими, будто накрахмаленными. Я подумал, что если не выстираю сейчас, то мне уже никогда не придется привести их в порядок: дни становились холодными и голышом бегать по берегу было не особенно приятно. Кроме того, грязная ткань костюма расползалась почему-то быстрее, чем чистая. На джинсах я уже насчитал шесть дыр, а на куртке — три.
Сегодняшний день тоже выдался прохладным, поэтому я набрал на берегу досок посуше, наломал их киркой и развел огонь в своем камине. Дымил камин изо всех щелей, и, пока огонь разгорался, я следил за ним с палубы. Но когда нагорело много углей и камни раскалились, дыма стало немного. Я обложил всю каменку снаружи досками, чтобы они сохли. В каюте сделалось душно и влажно. Я подбросил на уголья еще сырых досок, чтобы долго не прогорали, и пошел к палатке.
Сверху, со склона сопки, дымящий катер выглядел страшновато — будто вот-вот взорвется.
У источника я разделся, но с вершины сопки тянул такой ветер, что пришлось снова надеть джинсы и куртку. Ладно, сначала постираю рубашку, высушу ее в каюте над горячими камнями, потом выстираю куртку, а уж под конец — брюки.
Холодная родниковая вода плохо отстирывала грязь. Я изо всех сил тер материю руками, но она не становилась от этого чище. Тогда я окунул всю рубашку в бочажок и стал тереть ее вместе с илом, который зачерпывал ладонью со дна. Бочажок стал похож на грязную лужу. Но к моему удивлению, материя рубашки от ила отмякла, а когда я дождался, чтобы весь ил унесло течением в ручей, увидел, что грязь отошла даже от воротника. Еще несколько раз сполоснув и отжав рубашку, я спустился к катеру.
Дым из двери и из дырки иллюминатора уже не шел. Весь очаг был полон хороших углей, доски на каменке просохли снаружи, и я распялил на них рубашку. В каюте стало так тепло, что я разделся по пояс. Впервые за много дней я сидел на настоящей кровати, — хотя и ржавой, похожей на металлолом, но все же кровати, — в настоящей каюте с проржавевшими бурыми стенами и наслаждался теплом!
Дождавшись, когда рубашка высохла, я снова поднялся к источнику и выстирал куртку. К вечеру у меня все было чистое и сухое. Даже носовой платок. Мне никогда раньше не приходилось стирать — этим занимались отец и стиральная машина, я только помогал. Большие вещи вроде простыней и пододеяльников отец отдавал стирать в поселковый комбинат бытового обслуживания. Но оказалось, что стирать руками совсем не трудно. Надо только не так сильно тереть то, что стираешь, иначе ссаживаешь кожу на суставах пальцев.
Я даже ухитрился осветить каюту. Нащепал с досок, просохших до звонкости, тонких лучинок, поджигал их с одного конца, а другой конец зажимал камешками на столе. Пропитанные морской солью лучины горели неважно, но все же давали кое-какой свет. Правда, света-то мне и не было особенно нужно: ложился спать я рано, когда снаружи еще не наступала полная темнота. А ночи на острове стояли такие, что в шаге впереди ничего не было видно. И почему-то к вечеру небо всегда затягивало тучами. Я ни разу не видел над островом луны.
Так и сейчас: как только смерклось, я забрался в каюту, улегся на постель, подложил под голову чистую куртку и натянул на плечи второй кусок ткани от японского матраца. Дверь в каюту прикрыл не полностью — оставил небольшую щель, чтобы шел свежий воздух.
В очаге тихо меркли угли. Снаружи совсем рядом слышался плеск прибоя. В сломанных перилах палубного ограждения постанывал ветер. А мне было хорошо.
Какое все-таки замечательное, какое гибкое существо — человек! И как он должен благодарить природу за то, что она дала ему такую прекрасную штуку, как голова. Правда, не всегда и не у всех она срабатывает правильно, но зато есть такая штука, как пробы и ошибки. И еще одно: всякий пустяк становится грозным и страшным только тогда, когда мы сами придаем ему эту грозность и страх. Если голова работает нормально, нужно прежде всего разобраться: а так ли это на самом деле? Помню, в детстве я очень боялся темноты. Мне казалось, что если меня закроют в темной комнате, то я не выдержу и сойду с ума в первые же пять минут. Оказалось, что все это — ерунда. Достаточно хорошенько подумать: а что такое темнота? Почему она страшна? Ведь кругом-то ничего не меняется — ни ты, ни комната, в которой сидишь, ни мир вокруг. Только ты не видишь того, что видел днем, и все. И стол остается тот же, и книжки на нем, и кровать можно нащупать в темноте — она та же самая. Так из-за чего же сходить с ума? Из-за своей глупости?
И вот однажды осенью — это было классе в пятом, — когда отец уехал во Владивосток с каким-то отчетом и я остался дома один, я решил во что бы то ни стало не зажигать свет в квартире. Запер наглухо входную дверь и сидел за столом, до тех пор пока не смерклось. Погода была штормовая, ветер налетал на барак, тряс рамы окон и шелестел чем-то на крыше. Снаружи косил дождь. Он то затихал, то снова дробью обстреливал стекла. Скоро все вещи в комнате начали уходить в темноту, как будто таяли в ней. Это было даже интересно — наблюдать, как постепенно исчез стул у дверей, как растворился мой костюм, висевший на стене, как исчезла полка с книгами. Потом я перестал видеть и стол — я только ощущал его рукой. В кухне что-то треснуло. Мне было достаточно протянуть руку и включить настольную лампу, но я не сделал этого. Я смотрел на то место, где днем было окно, и вдруг представил себе страшную синюю рожу, прижавшуюся снаружи к стеклу. У меня даже дух захватило, но в следующий момент я сказал себе: «Рожи-то никакой нет, ты ее просто выдумал!»
«А вдруг будет?» — как будто что-то шепнуло мне.
— Не будет! — сказал я, потихоньку поднялся, прошел в отцовскую комнату и нащупал над кроватью ружье. Ощупью открыл стволы, так же ощупью нашел в тумбочке патроны и зарядил дробовик. В кухне вроде бы опять что-то треснуло. С дробовиком в руках я почувствовал себя увереннее. Ощупывая стволами тьму, я вышел в кухню. Постоял некоторое время, прислушиваясь. Ничего особенного. Такая же тьма за окном, так же налетами барабанит в стекла дождь. Вернулся в свою комнату, положил ружье на кровать, и сразу же стало опять страшно. «Почему? — спросил я себя. — Уж не потому ли, что если бы рожа появилась, то ты мог бы дать в нее дуплетом из обоих стволов? Да ведь это тоже глупость — стрелять в то, что вообразил!» Я засмеялся. В нашем бараке все всегда спали спокойно, да и в других бараках поселка тоже. Почему же именно сегодня, когда я остался один, должно произойти что-то невероятное? Да ничего и не произойдет. Нащупал ружье, отнес его в отцовскую комнату, разрядил, повесил на стену и положил оба патрона на место. Потом, так и не включая электричества, разделся и завалился спать. С тех пор для меня одинаково — что днем, что в темноте. Иногда в темноте мне даже уютнее.
