Зная, что Абель работает на лесопилке, Жозеф всю зиму старался не выходить из дому в такие часы, когда рисковал с ним столкнуться: его преследовал страх услышать за спиной громовой голос великана: «Здорово, Жозеф! Как ноги таскаешь?» А он, Жозеф, ответит громко, как говорят с неграми, не знающими языка, глухими стариками, детьми или слабоумными. Пятиминутный кошмар, когда надо вести жалкий, изматывающий разговор, сдерживаться изо всех сил, напрягать внимание, чтобы не выйти за рамки того представления, которое существует у брата на его счет, — хоть и не зная толком, каково оно, — все время боясь быть осужденным или показаться смешным этому лесорубу, в чьем словаре, наверное, не больше трехсот слов! Жозеф уже не раз был вынужден публично подчиняться этой изнурительной обязанности. Такие короткие встречи стоили ему огромного напряжения, подвергали нервы жестокому испытанию и выбивали его надолго из колеи; он чувствовал себя после них разбитым физически и морально, как если бы вынужденная акробатика ума требовала также и предельного мускульного напряжения. Он возвращался к своим обязанностям, чувствуя себя униженным и словно бы чего-то лишившимся, не владея ни жестами, ни голосом, в котором звучали не свойственные ему раскаты — следствие этой акробатики, — пока не обретал свой теперешний цивилизованный облик, тоже не столь уж для него естественный.
Он ложился на кровать и, стараясь прийти в себя, пытался вообразить, как бы держался на его месте пастор, хозяин и властитель его дум; но, к своему великому отчаянию, он понимал, что все его размышления ни к чему, ибо ни мосье Бартелеми, ни какой-либо другой мало-мальски воспитанный человек не может быть обременен подобным образом. На весь остаток дня Жозеф впадал в беспросветное отчаяние. С ненавистью рассматривал он себя в зеркало: изучал шрам на губе, принюхивался к своей коже, безукоризненной, как у всех рыжих, ненавидел себя. Потом принимался за работу: писал, переписывал и ненавидел свой почерк. Читал. Не понимал прочитанного и ненавидел себя, пока читал книгу. Укрывался в храме и там яростно надраивал скамьи, наказывая себя этим и стремясь подавить ненависть, только подобной рабской участи он и достоин. Лишь крепкий ночной сон мог вернуть ему хоть какую-то надежду на будущее. Понадобилось еще четыре сезона разлуки с родными (и отступничество от них), чтобы эти мерзкие раны несколько зарубцевались.
К пасхе следующего года Жозеф достиг больших успехов в расширении своего словаря и в умении себя вести; мосье Бартелеми, имея на его счет определенные намерения, взял Жозефа с собой на две недели в Швейцарию, где у него жили родственники из эмигрировавшей туда ветви семьи, которые разбогатели на торговле шоколадом и религиозными книгами, благопристойно чередуя то и другое.
После двух железнодорожных пересадок они сели на дьявольски быструю автомотрису, за несколько часов покрывавшую расстояние между Испанией и Швейцарией. Когда они переехали границу, Жозеф, который путешествовал впервые в жизни, заметил, что в деревьях, облаках, дорогах, домах, мелькавших вдоль железнодорожного пути, появилось нечто швейцарское; поглядывая на их поезд, швейцарские коровы паслись на швейцарских лугах. Даже у солнца было швейцарское естество, его красный лоб с таким отменным благодушием появлялся из-за сахарных голов и увенчанных сбитыми сливками горных вершин, что казалось, будто высшие швейцарские власти аннексировали его. Пожалуй, и мосье Бартелеми тоже преображался, сиял новым ореолом, швейцарским. Когда они, выйдя из поезда, проехали на такси, вошли в холл гостиницы, почти такой же обширный, как вокзал, потрясенный Жозеф вдруг обнаружил, что мосье Бартелеми вовсе и не француз, а швейцарец: Жозефу казалось, что между деловитой роскошью этого города, сверхъестественной чистотой его улиц и особой его учителя существует какая-то мистическая связь. К его восхищению пастором прибавилось почтительное изумление: Жозеф подумал, уж не швейцарец ли и сам господь бог.
Утром, после роскошных завтраков — конгресс, работа; пастор делал заметки, которые его фактотум переписывал и сортировал. Послеобеденное время было посвящено покупкам, светским визитам. Очки мосье Бартелеми отбрасывали тысячи искр; сам он так и светился. А Жозеф на глазах съеживался: вся эта бурная деятельность и встречи создавали у него ощущение, что сам-то он весит не больше соломинки; не перед Альпами он казался себе таким незначительным, но перед магазинами, отелями, банками, машинами, гармоничное функционирование которых было выше его понимания. Все это богатство унижало его, в особенности потому, что ему никак не удавалось представить себе, сколько же на протяжении веков пришлось совершить чудес для достижения подобных результатов.
Однажды после полудня они зашли в некий странный магазин-кафе, напоминавший агентство путешествий; всюду были развешаны фотографии арабских деревень и пальм; казалось, даже сама тишина здесь — плод высочайшей техники, создавшей эту лабораторию роскоши.
Среди клиентов (все они выглядели изумительно важными) расхаживали юные особы, столь же изысканные, как и вся обстановка, — своей бледно-голубой формой и лихими пилотками, словно вышедшими из рук самой Коко Шанель[8], они напоминали то ли стюардесс, то ли ратниц Армии спасения; на самом же деле они являлись служанками божьими, и это «агентство», куда пастор неосторожно ввел Жозефа, в какой-то мере подготавливало души к Великому Переселению: здесь торговали религиозными книгами, а владельцем был один из кузенов пастора, чьи мистические порывы, словно роза среди нечистот, сконцентрировались на Священном писании и назидательном применении сверхприбылей, полученных от торговли шоколадом, так роза расцветает среди нечистот.
Владелец был на удивление высок, торжествен, благообразен, он обладал плоскими, широкими ногтями, завидным здоровьем и изрядным количеством плоти для вскармливания, гладкой и маловыразительной, как та добродетель, какую он внедрял; неподвижность кожного покрова придавала ему чрезвычайно торжественный вид, но общее впечатление создавалось такое, словно он вот-вот провозгласит Дурную Весть.
— Нам с кузеном надо поговорить, — сказал мосье Бартелеми Жозефу, — а ты пока поищи-ка здесь эти книги.
Он вручил ему список отсутствующих в магазинах или исчезнувших из обращения книг и заперся для конспиративной беседы со своим родственником в его кабинете американского бизнесмена.
Жозеф остался в одиночестве среди всех этих юных молочно-белых швейцарок, глядя на которых, трудно было представить себе, что пищеварительная система у них такая же, как у француженок; округлые, восхитительно округлые, обтянутые шелком, сочные и мясистые икры, завитые головки, губки — все их прелести взрывчатой силы произвели революцию в его чувствах. Жозеф не знал, куда и на кого смотреть, до того все они были прекрасны с головы до ног. У него, как у пьяницы, начали дрожать руки, он ежеминутно вытаскивал платок и делал вид, будто сморкается, отчасти стыдясь шрама на губе, отчасти, чтобы скрыть это дрожание пальцев. Пышная блондинка, обслуживавшая его, время от времени протягивала книгу с таким ласковым взглядом, словно бы в ней лежала записка, приглашающая на свидание, или ключ от ее комнаты. Жозеф чувствовал, что начинает потеть; ему казалось, что, если его младенческая кожа соприкоснется с кожей этой юной швейцарки, которая сновала у него под носом, вся в электрических разрядах шелкового белья, он вспыхнет или даже взорвется. Когда урожай книг (из числа поименованных в списке и уже боготворимых, так как они побывали у нее в руках) был собран, она приняла у него всю стопку. Он ощутил ее пальцы на своих. Произошло как бы короткое замыкание, и если он не вспыхнул, то вовсе не потому, что сердце его и бедра не воспламенились.
— Соблаговолите пройти за мной, мосье…
До самой вершины Монблана! И неся ее все время на спине!
Он шел за ней по пятам, привлеченный райской прелестью ее походки, вдыхая все потаенные запахи ее существа, как охотничья собака, загипнотизированная пряным запахом зайца. Он пытался представить себе частную жизнь этой девушки; его воображению, возбужденному коврами и интимным освещением ее рабочего места, она и дома рисовалась среди роскоши, она отвергала мелкую сошку, выставляла вон армию светских львов и дарила свои милости ему, молодому чудовищу, циничному, разочарованному и пресыщенному от рождения.
Когда с отбором книг было покончено, она тотчас же его покинула, перенеся свое изысканное внимание на другого клиента. Жизнь утекала из него, как вода, поглощаемая песком; вдали от этого родника все обезвоживалось. Он всерьез вознамерился вернуться на родную ферму и умереть там вдали от жестокой цивилизации.
— Как тебе понравился книжный магазин? — спросил пастор, когда они покидали это место блаженства и страданий.
