не дослушав:
— Вы Алешу не судите строго… Вот, скажем, сегодня я со своим звеном картошку окучивал, кусок поля маханули — глазом не окинешь. А почему? У нас техники сколько нужно, и больше нам ничего не требуется, кроме собственной совести и старания. Бородулин же от других зависим, а у них в МСО, межколхозной строительной организации то есть, черт знает, какой кавардак. Будь у Алеши материалы всегда под рукой да механизмы — он горы бы своротил — азарт у него есть к работе и ребята неплохие подобрались… И со временем не посчитались бы… Вы говорите, семичасовой — так это ж от нужды Алеша такой распорядок установил, сами убедились — и это время наполовину впустую пропадает…
Речь в защиту Бородулина была произнесена с волнением, даже горячностью. Видимо подумав, что я могу обидеться, Валентин сказал уже мягко:
— А вообще-то вы правы. Непорядков вокруг предостаточно. И во многом виноваты руководители… Но опять же — где их взять, хороших руководителей? Людей не хватает. Бригадиров и тех не из кого выбрать. Вот и терпит наш председатель тех, кого давно пора взашей гнать…
Был ли это намек на Солнышко? Не знаю…
Мы помолчали. К полуночи ярче разгорелись звезды. С речной низины потянуло прохладой. Скрипнула дверь, раздался голос Азаровны:
— Вы где, мужички? Ужин на столе стынет.
— Мы еще посидим, мама, — отозвался Валентин. — Спи иди. — И, дождавшись, когда дверь за старушкой закрылась, спросил, деликатно покашливая:
— У вас жена есть?
Вопрос был мне неприятен. Я помедлил, прежде чем ответить:
— Была.
— Разошлись, значит? Что ж так?
Не хотелось вдаваться в подробности того, что еще свежей болью тревожило сердце. Я попытался спрятаться за стандартной фразой о несходстве характеров.
Он спросил голосом, в котором слышалась жалость ко мне:
— Выходит, не любили друг друга?
— На первых порах, кажется, любили.
— Ага, «кажется», — поймал он меня на слове. — Тут и начинается это самое несходство характеров…
Он поплевал на тлеющий огонек недокуренной сигареты, бросил ее под ноги и тут же достал другую.
— Как вы думаете, что правит миром?
— А вы как думаете? — Я улыбнулся в темноте.
— Любовь. — Он сказал это быстро, даже небрежно, как говорят о том, что всем известно или само собой разумеется. — В широком смысле, конечно…
— Послушайте, — сказал я осторожно. — Вот вы в армии служили…
— Служил. А что?
— Никак не могу представить себе казарму, где бы на видных местах висели призывы: «Помни, солдат! Миром правит любовь».
— Эк вы куда! — он тихо рассмеялся. — Но давайте по-серьезному… Взять хотя бы моего отца — солдата. От звонка до звонка всю войну прошел… Конечно, фашистов он ненавидел, бил их нещадно. Но разве ненавистью их победил? Он маму любил, землю свою, родину. Тем и взял. А фашисты и не могли победить: никого и ничего они не любили, одна злоба у них была ко всему, что дорого людям, ко всему светлому — к той же самой любви…
Он вдруг замолк, к чему-то прислушиваясь:
— Никак, Анюта идет?
Я тоже послушал — тишина окрест стояла нерушимая.
— Почудилось. — Голос его дрогнул печально. Неестественно громко зевнув, Валентин поднялся:
— Пойдем спать, что ли, Петрович?..
В воскресенье строители, к коим теперь был причислен и я, не работали. Накануне я проверил удочки, навострил на бруске жальца крючков и на рассвете, перейдя по мосткам на другой берег, устроился на заранее облюбованном месте — там, где речка делала крутой поворот и песок пляжа круто обрывался в темную глубину. Прячась в кустах, я пустил по быстрине леску, наживленную кузнечиком, и сразу же у крючка вскипел бурунчик, я подсек и вытащил к ногам приличного, граммов на двести, голавлика.
Уютно и хорошо мне было. Над речными плесами курился парок, нежно розовый от лучей встававшего из-за пригорка солнца. На узкой мелкой протоке, где серебрился галечник, мирно, баюкая, с чистыми флейтовыми переливами, свиваясь струйками, пожурчивала вода. И даже то, что поклевок больше не было, не огорчало меня — это славное утро само по себе давало покой и счастье.
Я, наверное, на какие-то мгновенья забылся, потому что, подняв взгляд, неожиданно для себя (я даже вздрогнул) увидел на другом берегу, почти напротив, женщину. Она повернулась лицом ко мне, и я узнал Анюту. Была она в коротком халатике, с плеча свисало полотенце. Пришла купаться? Или просто умыться? В любом случае было нечестно вот так, молча, не выдавая своего присутствия, сидеть в кустах. Я окликнул ее по имени.
— Ой! — неискренне, как мне показалось, удивилась она. — Это кто там?
Я поднялся во весь рост.
— Вы, Валерий Петрович? А я-то думаю, кто там в кустах притаился. Не медведь ли?.. Вы что тут делаете?
Спрашивала, хотя вчера видела, как я готовил удочки, и даже рассказала, где обычно ловят рыбу деревенские мальчишки. Я как раз и пришел на одно из этих «уловистых» мест.
— Валентин и сегодня на работу отправился, — почему-то сочла она нужным сообщить мне.
Я промолчал. Она скинула туфлю, поболтала кончиком пальцев в воде.
— Теплая. Как молоко парное.
На самом деле вода была холодная, какой и полагалось ей быть ранним утром. В этом я убедился, опуская под прибрежную корягу садок с голавликом.
— Валерий Петрович, а щук вы когда-нибудь ловили?
Я не мог скрыть досады. Первая заповедь рыболова — сохраняй тишину, а тут изволь отвечать. И вопрос ее прозвучал двусмысленно, с игривым вызовом.
— Знаете, Анюта, — сказал я нелюбезно. — Не мешали бы вы мне…
— Вот это интересно! — капризно воскликнула она. — А может, вы мне мешаете? Я купаться буду.
— Обязательно здесь?
— А то где же? Здесь я всегда купаюсь — глубоко и песочек.
Она вбежала на бугорок над омутом.
— Значит, мне уйти? — сердито спросил я.
— Не обязательно. Я в купальнике. Вы только зажмурьтесь на минутку. — Взялась за верхнюю пуговку халата и посмотрела на меня с кокетливым ожиданием.
«Черт знает что такое!» — шепотом выругался я, отворачиваясь. Потом услышал громкий всплеск — Анюта бросилась в воду по-мужски смело, вниз головой и, вскидывая руки, поплыла к моему берегу. На круглых ее щеках скатывались капли, глаза были радостно расширены, белозубо улыбался рот. И — эх, где наша мужская стойкость? — забыв недавнюю досаду, я уже любовался Анютиной красотой и молодостью.
— Валерий Петрович! — кричала она, шумно отфыркиваясь, смущая меня тугими загорелыми плечами. — Я сейчас тонуть буду! Спасайте меня! — И надолго скрывалась под водой.
«А почему бы и в самом деле не искупаться? — уже подумывал я малодушно. — Плавки на мне…»
Но тут идиллию нарушила старуха, пришедшая с корзинкой белья. Поставила корзину на песок, подслеповато прищурилась:
— Это кто
