Вайскопф написал две убойные книжки, и каждые два дня выдавал по сценарию. Работалось горячо и страстно, иногда даже чесались ладони и голова знойно кружилась от собственной значимости. Он почти не спал, он засыпал за клавиатурой, лишь изредка выбирался в город развеяться. Гонорары были сказочными, и щедрый Вайскопф, понимая, что без помощников в срок не управиться, вспомнил о друзьях из старинной кухонной тусовки. Он дал покормиться многим непризнанным гениям: драматургу Осе Рыдальскому и утончённому кокаинщику Алику Минчу из интернет-журнала «Перлы», а также «внукам Арбата» — Мите Муллерову и Галочке Арбатман, которые уже полгода сидели без копейки и потому готовы были писать за полцены. Наконец, всего за двадцать тысяч евро удалось привлечь суперталантливого Венедикта Заблевина, который согласился написать роман о тёмной стороне интимной жизни императора Александра Третьего.
Минч блестяще писал о помешательстве Столыпина, Рыдальский шедевриально, почти любовно отработал заказ по Минину и Пожарскому. Вайскопф отдал Столыпина и Пожарского на растерзание подмастерьям, а сам работал по крупному зверю. Такому крупному, что порою Вайскопфу становилось страшно сознавать величие своей убийственной миссии. Столь серьёзной задачи в жизни Леонида Ваископфа ещё не было. Он весь точно съёжился, собрался в единый сгусток мыслительной энергии, губы его зудели от кальяна, пальцы трепетали над клавиатурой, как ножки мохнатого паука над кладками свежих яиц, и каждую секунду огромный мозг Ваископфа работал над планом великого покушения.
Весь кабинет покрылся старинными портретами известных женщин: Воротынская, Керн, Оленина, Гончарова… На столе толпились свинцовые, гипсовые идолы девятнадцатого столетия: Байрон и Бонапарт, Шиллер и Гёте. Над диваном темнели профили декабристов, и сам маэстро Чаадаев придирчиво взирал на Вайскопфа с полосатой разрисованной стены. Прямо на стене Леонид записывал обрывки драгоценных своих мыслей, делал шаловливые зарисовки, оттачивал характернейший почерк.
Уже четыре дня Вайскопф жил в радостном творческом бреду, он не подходил к телефонам и не слушал любимой музыки. Он слушал только внутренний голос, он понимал, что в эти минуты совершает, быть может, главнейшее дело жизни.
Вайскопф работал «по Сергеичу», как он сам уменьшительно именовал жертву.
Убить Пушкина! Задача небывалая. Не просто вогнать в него пулю, как в своё время тупица Дантес. Нужно убить память и славу Моцарта русской литературы, утопить его имя в дерьме так, чтобы больше никто не воспринимал эту среднерусскую обезьянку всерьёз; чтобы к стихам его отныне относились как к рифмованному бреду сумасшедшего; чтобы в каждой строке ловили симптом очередной мании, болезненного вывиха психики!
Вайскопф хорошо понимал, что он — не первый. До Вайскопфа по Пушкину работало — каждый в своё время и каждый по-своему — немало опытных киллеров. Но всё было бесполезно. «Сергеича» всякий раз спасало антипригарное покрытие простонародной любви, броня неоспоримой, вопиющей гениальности. Вайскопф снова и снова звонил Сахарскому и задавал заветный вопрос про уязвимое место. Сахарский кашлял и невразумительно заикался: время шло, а сценарий так-таки не удавалось придумать.
И вот под утро, в полусне проглядывая последние письма Пушкина, Леонид Вайскопф внезапно выронил книгу и расхохотался. Неужели? Ему показалось… Да, да, он нащупал и ухватил-таки русского гения за скользкую ранимую пятку.
— Ты такой отважный. Ты думаешь, никак тебя нельзя укусить, да? — прошипел, а может быть, только подумал Вайскопф, с ненавистью глядя на портрет неуязвимого поэта, уже истыканный дротиками. — А ведь я знаю, куда нужно бить. Ты ведь сам ни царя не боялся, ни смерти, ни безумия. Ты даже безвестности не боялся. А ведь безвестность ужасна, мне ли не знать! И всё-таки врёшь, Сергеич, был один страх, который порабощал тебя полностью, полностью!
Вайскопф вскочил и медленно подошёл к пробитому дротиками портрету. Копьецо с голубым опереньем торчало под левым глазом поэта. Вайскопф улыбнулся, он уже чувствовал свою силу:
— Ты нашёл счастье в семье. Ты был мужем красивейшей женщины века, любящим отцом четверых детей. Ты понимал, что только клевета и бесчестье супруги способны выбить тебя из триумфаторского седла. Потому что ревность уже не даст тебе покоя, одна капля подозрения отравит море семейного счастья! Ведь тот, кто с молоду был волен, ужасно к старости ревнив. Ха-ха. Именно поэтому, когда клевета на жену наконец прозвучала, ты испугался её больше самой смерти!
Вайскопф медленно надавил на голубой дротик, вгоняя его глубже, глубже:
— Ты боялся рогов? Значит, ты их получишь! Гроздьями золочёными, огромные рога! Как пышнейшее паникадило в храме Большого Вознесения, где ты венчался с твоей ненаглядной Натальей!
Взбудораженный Вайскопф выскочил из дома и бросился вниз, через разверстые Красные ворота в глубины полночного города. Он искал вдохновения, он мчался в любимый публичный дом на Зубовском бульваре. Ему хотелось острейших, невиданных впечатлений. Он требовал мальчика-арапчонка, но не было арапчат. Он бросился в казино и жадно хотел проиграть половину жизни, да непременно чтоб ставить на зеро, но игра крутилась медленно, вязко, он даже стал сдуру выигрывать какие-то пошлые, мелкие суммы… Нет! Он вырвался из казино, побежал по мокрому заледенелому тротуару. Безобразно опухший нищий протянул ему навстречу руку с целлофановым пакетом — подай…
— Что, подать тебе? Иди ближе, — ласково позвал Вайскопф. Зло мерцая глазами, подсосал побольше слюны и с наслаждением плюнул в распухшее лицо алкоголика.
— Вот тебе подаяние! Остальное получишь у Пушкина! Дело было сделано, дикая энергия кипела под сердцем, и Вайскопф едва дотерпел до дома. Ворвался в душноватый кабинет и, как был в плаще, метнулся к монитору, дрожащими пальцами вдавил в клавиатуру компьютера первый аккорд:
Дар напрасный, дар случайный, Ты, жена, мне отдана. И моею волей тайной Ты в гарем осуждена…
Он чувствовал, что верные, желанные слова где-то рядом, их дыхание, похожее на рокот священных водопадов, уже чувствовалось в воздухе, и Вайскопф понимал, что неотвратимо приближается к цели по широкой, но верной кривой:
Сам тебя наполнил страстью И к другому отослал…
Что?! Да что за проклятье?! Свет погас внезапно и везде, Вайскопф в бессильной злобе выматерился в навалившуюся темноту. Пошлый повседневный мир пытался помешать Вайскопфу, его дёргали за крылья, ему мешали работать!
Просто выбило пробки. Надо решить дурацкую проблему, пока стихи не отхлынули от сердца. Вайскопф выскочил на лестничную площадку босиком, шлёпая по холодным плитам, побежал к щитку, в котором гудело и потрескивало домашнее электричество…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
