Теймураз вдруг пришел в доброе расположение духа, поэтому ел с аппетитом, похваливал картлийское вино и угощение. Много слов приятных сказал картлийской царице, вернее, бывшей царице, много чаш осушил.
— Вот только чурчхелы местные мне не нравятся — сухие, крепкие, и сладости в них нет настоящей. С нашими, кахетинскими чурчхелами из грецкого ореха и сладкой татары[50] никакие не сравнятся — ни имеретинские, ни картлийские.
Женщина с благоговением взглянула на Теймураза и с кокетливой робостью спросила:
— Почему кахетинцы называют виноградное сусло татарой, какое отношение оно имеет к слову «татарин»?
— Лоза — уроженка солнечного Востока. Магометане, как тебе известно, вина не делают, им вера запрещает. Зато сушат виноград, а сок варят, долго держат на огне; сусло, варенное с мукой, и есть «татара». Ведь всех мусульман в простонародье по недоразумению называют татарами. Отсюда и «татара» — лакомство, рожденное на огне Востока.
— А почему кахетинский виноград слаще?
— В Кахети больше солнца, оно греет сильнее. И земля более плодородная, жирная. Снежные вершины Кавкасиони за ночь превращают дневной палящий зной в прохладную росу. Эта роса ночью покрывает гроздья винограда туманным налетом, а под дневным знойным солнцем тот влажный налет засахаривается в виноградных зернах. Поэтому наш виноград слаще. И сусло мы дольше кипятим, чтобы росы-влаги оставалось меньше, а солнечной благодати больше.
— А я думала, ты скажешь, что все кахетинское сладкое, как ты сам, — играя глазами, проговорила Джаханбан-бегум, и, поскольку Теймураз ответил лишь улыбкой, она снова перевела разговор на чурчхелы. — С кахетинскими местные, конечно, ни в какое сравнение не идут, — с тактом заключила Джаханбан-бегум, которую Теймураз потчевал привезенными из Кахети сластями, но запасы коих подходили к концу.
Любил царь кахетинские чурчхелы.
— А вино местное мне нравится, — произнес захмелевший Теймураз, снова наполняя чаши. Не отставала от него и Джаханбан-бегум, откровенно любуясь возлюбленным своим и повелителем. — Твое здоровье, царица Картли! Я пью за твои ясные очи, преклоняясь, восславляю твою пьянящую женственность, я царь-поэт Теймураз!
— Ты во всем одинаково силен, государь! Могуч как царь, как поэт, как мужчина. Слабый и немощный никогда не станет ни могущественным царем, ни великим поэтом. Сильный же человек, вроде тебя, все делает в полную силу, весь отдается без остатка.
Теймураз в упор взглянул ей в глаза.
— И в ласке с тобой?
— Ты лучше меня ведаешь свою силу, государь, — опустила затуманенные глаза Джаханбан-бегум. Каждое ее слово как бы зажигало Теймураза, а затуманенный взор пьянил хлеще вина. Он, не вставая, обнял ее своими могучими руками, стал нежно-нежно целовать. Однако тотчас же овладел собой, вмиг обуздал не вовремя нахлынувшую страсть.
Женщина слегка склонила голову и очень робко, почти шепотом, вкрадчиво проговорила:
— Не стыдно тебе, государь, ласкать женщину, когда отчизна твоя вступила в годину тяжких испытаний? Неужели сердце твое тянется к любовным утехам и веселью?
Теймураз встал, неторопливо прошелся взад и вперед по огромной медвежьей шкуре, покрывавшей пол, потом остановился перед красавицей и начал приглушенным голосом:
— Всякое великое дело, мирное иль ратное, требует вдохновения. И чем сильнее то вдохновение, тем больше у человека сил для трудов и битв. Мгновенная вспышка страсти надолго зажигает мужчину, вдохновляет его на подвиг и в бою, и в труде. Женщина всегда была и будет источником вдохновения для мужчины, заглавной буквой радости его и беды. Без женщины жизнь лишена смысла и не имеет продолжения, так же как и начала. Сегодня ты, и только ты, — вдохновительница десницы моей и меча, сердца и души; ты — моя путеводная звезда и сияние во мгле, в которую погружены я и мой многострадальный народ. Ты освещаешь мой помраченный разум и скорбящий дух, поэтому-то… я душой своей возвышаю твою страсть, твою женственность, божественная краса ты моя, царица Картли! — Теймураз поднял полную чашу, самозабвенно провозглашая тост: — Я пью за тот блаженный миг, который на какие-то мгновения уравнивает царя и нищего, за те мгновения, которые как живительное благо утоляют все боли и муки, которые продолжают жизнь на земле и являются источником чистым, незамутненным, творящим жизнь. Я пленник твоей сияющей благодати, царица моя, раб волнения в твоей крови, женственного воспарения твоего, с которым ничто не сравнится, которое очищает и окрыляет человека, облагораживает зверя и самого дьявола.
Песнь твоим гибким рукам, твоей лебединой шее, твоей неувядаемой, розами цветущей груди, телу твоему стройному, блаженству невыразимому, неслыханному, тобой даримому, песнь хмелю твоих уст, саду эдемскому тела твоего. Я славлю тебя, женщина-божество, женщина — райские кущи, женщина — адский пламень мой! — Теймураз взглянул в сверкавшие глаза Джаханбан и продолжал еще тише, почти шепотом: — И когда меня уже не будет на этом свете — завтра, послезавтра, а может, много лет спустя — или нас с тобой разлучат злые люди, а твоего тонкого стана волей божьей и человека коснется другой, как это было и до меня, я прошу не бога, нет, а тебя, тебя молю, — не забудь обо мне, вспомни меня в те божественные мгновения, вспомни обезумевшего от страсти, пьяного тобой, твоей страстью, твоего Теймураза. Будь с другими и нежной, и пылкой, будь ты с ними только плотью, душой же приникни ко мне, как теперь приникаешь и телом, и душой твоей. И даю слово, богом крещенное слово даю мужское, что верность твою, душевную верность, я буду и на том свете благословлять во веки веков и с трепетом буду ждать тебя у райских врат, ибо другой путь тебе заказан, моя величественная!
Джаханбан-бегум вся дрожала, по щекам ее текли слезы. Она только собиралась броситься в объятия царя, как в дверь постучали.
— Кто там еще? — резко переменился в голосе сразу протрезвевший царь, бросив грозный взгляд на дверь.
Вошел Потам, бледный, слегка растерянный.
— Кахетинцы бьются с картлийцами, государь. — непривычной скороговоркой, вызванной сильнейшим волнением, выпалил обычно степенный, неторопливый Йотам. — Когда Саакадзе проезжал мимо лагеря, расположенного возле ограды Святого креста, картлийцы приветствовали его криками «ваша!», кахетинцы же… Началась настоящая битва, они безжалостно рубят друг друга саблями и кинжалами…
Царь не дал ему закончить — все было ясно. Он сунул за пояс турецкие пищали и сбежал вниз по каменным ступенькам. За ним поспешили Йотам и личная охрана. При его виде вмиг распахнули врата крепости. Он ловко вскочил на дверное крыльцо крепости и сразу спрыгнул на землю. Бегом кинулся по горной тропинке, не обращая внимания на колючие кусты. Быстро добежав до нижнего плато, он ловко поднялся на пригорок и, выстрелив в воздух сразу из двух пищалей, громовым басом заорал:
— Остановитесь сейчас же! Слушайте меня все!
И словно только ожидая этого призыва, изнуренные дракой кахетинцы и картлийцы вмиг опустили уставшие руки. Все взоры устремились на Теймураза. Он стоял в белой чохе, горделивый, как орел, освещенный косыми лучами заходящего солнца.
— Грузины! От имени бога и народа я, царь Картли и Кахети, ваш царь Теймураз, велю вам — немедленно, все до единого, вложите оружие в ножны! Кто этого не сделает, пусть выйдет вперед и сразится со мной!
— Я этого не сделаю! — крикнул какой-то богатырь. — Я был вместе с Саакадзе при Марткопи, пока жив, никому не позволю его унижать!
— Выходи сюда!
— И выйду! — богатырь с буйволиной силой стал проталкиваться в толпе, идя прямо на Теймураза.
Воины оцепенели, вздрогнул Йотам, растерянно переглянулись телохранители. Здоровенный как буйвол, молодец лет тридцати с обнаженной саблей шел на царя. Теймураз почему-то не вынимал ни сабли, ни кинжала и, похоже, третью пищаль из-за пояса доставать тоже не думал. Йотам взвел курок. Теймураз скорее почувствовал, чем увидел его движение и молниеносно обернулся к нему, строго приказав:
— Чтоб никто не вздумал стрелять!
Очутившись лицом к лицу с царем, дерзкий верзила оробел перед высоким, плечистым, величавым Теймуразом. Теймураз же, воспользовавшись минутным замешательством парня, шагнув вперед, со всей силой размахнулся и влепил богатырю такую оплеуху, что тот, не успев даже охнуть, рухнул наземь как подкошенный.
Раздался дружный вздох облегчения, Теймураз громко отчеканил:
— Мне ничего не стоит убить тебя, но знай и запомни это навсегда, что, убив тебя, я убил бы единство родины нашей, народа нашего, и сам себя в живых не оставил бы. С тебя хватит этой оплеухи. Постарайся на поле битвы доказать свою преданность родине, родине твоего и моего Саакадзе, моей Грузии и твоей Грузии осел! Амилахори! — повернулся царь к Иотаму. — У тебя хорошее вино, открой свои квеври для войска, пусть выпьют за благополучие отчизны нашей, за здоровье матери моей и матери всех грузин — царицы цариц Кетеван и пусть благословят моих двух сыновей, двух царевичей, которые томятся в плену у шаха. Сегодня я объявляю пир без брани, на бранный пир же сам призову вас, когда настанет время!
