— Мечислав, сжалься! — сказал Мартиньян умоляющим голосом. — Я вам не навязываюсь, но виноват ли я, что люблю без меры, теряю рассудок, сам не знаю, что делаю, и готов всем пожертвовать.
— Бедный брат! Есть вещи невозможные. Мартиньян молча опустился на стул у двери.
— Итак, — спросил он наконец, — ты выдаешь Людвику замуж против ее воли?
Мечислав засмеялся.
— Откуда же ты взял это?
— Выходит за какого-то профессора!
— Вздор! Ничего подобного нет, успокойся. Действительно, старик влюбился было в Люсю, так же как и ты, но вскоре одумался и отказался от смешной мысли. Это старая история!
Мартиньян вздохнул свободнее.
— Стало быть, это не правда?
— Ручаюсь, — сказал Мечислав, — и вместе с тем прошу тебя — уходи! С Людвикой видеться ты не можешь, я принимать тебя не имею права. Уезжай домой! Забудь…
Мартиньян покачал головой.
— Не поеду домой, — отвечал он тихо. — Ты выгоняешь меня, я уйду, но в деревню ни за что. Я знаю, что там ожидало бы меня. Будь что будет, а я остаюсь в городе. Не примите меня, буду ходить за вами следом. Увижу ее издали… не всегда же у вас хватит духу отталкивать меня. — Он встал, посмотрел на Мечислава, стоявшего неподвижно, поклонился и вышел.
Мечислав ни слова о нем не сказал сестре, но старуха Орховская шепнула ей об этом.
Люся покраснела, и слезы навернулись на ее глаза. Она ждала, что брат ей скажет что-нибудь, но поскольку он не говорил, то она и не дала понять, что знала о приезде Мартиньяна.
На третий день прибежал, запыхавшись, пан Пачосский и постучался у двери Мечислава.
— Здесь пан Мартиньян? — спросил он.
— Был, а теперь не знаю где. Вы за ним приехали и хорошо сделали. Возьмите его и возвращайтесь домой. Здесь ему нечего делать, я его не принимаю, с сестрой он видеться не будет, пусть напрасно не тревожится.
— Золотые слова! — прервал педагог. — Но когда же, пан Мечислав, любовь слушалась рассудка? Этот молодой человек влюблен, что же я буду с ним делать? Ведь не побоялся ни матери, ни отца, ни ответственности, которую берет на себя.
— Любезнейший пан Пачосский, — сказал Мечислав, — я готовлюсь к экзамену, не могу терять ни минуты. Ищите Мартиньяна, увозите его и извините, что прощаюсь с вами.
— Но где же искать его?
— Уж этого не знаю.
— Несчастье, сущее несчастье!
— Ищите по гостиницам.
Пан Пачосский вышел. Уж, конечно, менее всех он был способен на подобные поиски, и, если б случайно не натолкнулся на Мартиньяна, он мог бы искать его целый год без успеха. Он встретил его на улице и догнал.
— Что же это вы сделали, скажите ради Бога! Меня послали за вами. Мама плачет… Нам необходимо возвратиться. Я не отпущу вас, не отпущу ни на шаг… Едем домой, вам здесь нечего делать. Возлюбленной своей не увидите и только напрасно будете подвергать себя пытке. Умоляю вас всеми святыми, едем!
Напыщенный слог Пачосского не произвел на Мартиньяна ни малейшего впечатления.
— Добрейший пан Пачосский, — сказал он. — Возвращайтесь один, а я останусь здесь. Так или иначе, на меня будут гневаться, гневаются уже и теперь… Но я не могу выносить неволи. Я не поеду.
— Открытый бунт против родительской власти!..
— Вы лучше всех знаете, как могущественна любовь.
— Правда, — отвечал педагог, — но вы здесь умрете с голода… а предмета страсти даже не увидите.
— Предоставьте это мне. Возвращайтесь домой, скажите, что меня видели и что я остаюсь в городе.
— Не смею. Пани Бабинская обрушит всю силу своего гнева на мою несчастную голову. Бога ради рассудите, к чему все это ведет? Панна и брат ее запирают перед вами двери, повторяю, вы не увидите даже возлюбленной… Родители могут заболеть, лишить вас наследства…
Мартиньян помолчал немного, а потом проговорил:
— Прощайте, пан Пачосский!
Молодой человек собрался уходить.
— Остановитесь, заклинаю вас всеми силами земли и неба. Юноша! Послушайся преданного тебе сердца! Умерь свою страсть и поддайся голосу рассудка!
Мартиньян пошел, педагог погнался за ним, и они непременно учинили бы какую-нибудь неприличную сцену на улице, если б наконец пан Пачосский не изменил тона и позы.
— Вы хотите погибнуть, — шепнул он, — в таком случае погибнем вместе, ибо я не оставлю вас. Если вы не возвратитесь, мне тоже незачем ехать домой.
— Напротив, любезнейший, драгоценный мой пан Пачосский, — отвечал Мартиньян, пожимая ему руку. — Поезжайте, но из дружбы ко мне скажите, что я с отчаяния отправился в Америку, что вы меня не нашли.
У педагога кружилась голова, он даже не нашелся, что ответить. От него требовали лжи, а он никогда не лгал. Он вошел с Мартиньяном в гостиницу.
— Пан Мартиньян, — сказал он серьезно. — Я поэт, по призванию — воспитатель; я покорный подражатель великих и чистых мужей древности, и как же вы хотите, чтобы при всем этом я допустил бы, хотя бы из дружбы, сознательную ложь вашим родителям?
— Прибавьте к этому, любезнейший, что вы и педант, — сказал с досадой Мартиньян. — Завтра я уезжаю в Америку, а потому вы не погрешите против совести, если уведомите об этом наших родителей.
— Я этому не верю, это пустяки, — возразил педагог, — ибо знаю, что у вас даже нет денег.
Мартиньян бросил на стол толстую пачку ассигнаций, которая привела пана Пачосского в остолбенение, и оба замолчали.
— Но зачем же вы едете в Америку? — спросил педагог через минуту.
— С отчаяния, — отвечал Мартиньян.
— В таком случае было бы все равно уехать и в Занокцицы: ведь не поможет ни то, ни другое, если пани Людвика не хочет выходить за вас замуж.
Замечание было довольно логично, но педагог не получил на него ответа. Скоро собеседники разговаривали уже самым дружеским образом. Пан Пачосский, не сумев убедить своего воспитанника, решил остаться с ним.
— Согласен, — сказал Мартиньян. — Ступайте за своими вещами и живите вместе со мной.
Наивный Пачосский отправился на квартиру, но, возвратившись, не застал уже Мартиньяна. Ему передали только записку, в которой юноша уведомлял о своем отъезде и прощался самым нежным образом. Куда он уехал, угадать было трудно. Автор "Владиславиады" чуть не расплакался; ему оставалось только ехать в Новый Бабин, и на другой же день с грустью и со стыдом он возвратился в деревню.
Легко догадаться, что Мартиньян не уехал дальше следующей улицы, где услужливый фактор нашел ему небольшую квартирку. Любовь придала ему необыкновенную отвагу, и он решил непременно увидеться и поговорить с Людвикой.
В следующие дни с величайшей осторожностью пробирался он на Францисканскую улицу, ожидая встречи с Люсей, но один раз она шла со старухой Орховской, в другой с пани Серафимой, и потому он видел ее только издали. Но вот однажды утром он увидел, как она возвращалась из костела одна уже в воротах дома. Это навело его на мысль, что к ранней обедне она, вероятно, выходила одна, и что легче всего было в эти часы встретиться с ней. Так он и сделал: на следующий день в семь часов утра он был уже на страже и с сильным биением сердца увидел, как она с молитвенником в руке выходила из дому. Дав ей сделать несколько шагов, Мартиньян подошел к ней.
При виде его Люся сильно покраснела. Молодой человек не мог говорить от волнения, схватил только руку девушки и поцеловал. Оба стояли минуту в замешательстве, но Люся первая пришла в себя.
— Зачем вы приехали? — спросила она кротко. — Ведь вам известно, что вы навлекаете на нас гнев вашей мамы.
— О кузина, я хотел только видеть тебя, меня напугали.
— Чем?
— Дядя Петр привез известие, что тебя хотят выдать замуж. Люся посмотрела на него.
— Милый Мартиньян, — сказала она, — если б это известие было и несправедливо, то не сегодня-завтра оно может сбыться. Я бедна и должна буду невольно подчиниться судьбе.
— А я? О, я несчастный!
— Мартиньян, ты ведь знаешь, что мы не можем даже мечтать о браке: ни Мечислав не позволил бы, ни я не была бы согласна. Ты знаешь тетеньку и ее отвращение ко мне, и какая жизнь ожидала бы меня? Неужели ты захотел бы подвергнуть меня этой пытке? Нет, милый кузен, — прибавила она тихо, — заклинаю тебя, перестань думать обо мне… Я не могу быть твоей… Уезжай домой, успокойся и забудь…
— Да, кузина, — молвил грустно Мартиньян, — тебе это кажется легко, потому что ты не любила меня и не любишь; но моя жизнь отравлена. Привязанность моя к тебе сделалась потребностью сердца; это не детское увлечение, но сильное и постоянное чувство… Как бы ни сложилась моя судьба, но я никогда не женюсь и буду любить тебя до могилы.
Последние слова проговорил он с глубокой грустью, тихим, задушевным голосом. У Люси глаза наполнились слезами.
— Если это может облегчить тебе разлуку, — сказала она, протягивая руку, — то я скажу, что память о тебе и о твоей любви останется навсегда в моем сердце. Ты был для меня после брата единственным существом, которое питало ко мне привязанность. Дай же Бог тебе счастья… Возвращайся же домой. Успокойся и не оставайся здесь: я не могу видеться с тобою — зачем же напрасно терзать сердце и мечтать о невозможном? Мартиньян, — прибавила она, вынимая из молитвенника ленточку, служившую для закладки, — нет у меня ничего подарить тебе на память наших дней детства, проведенных вместе. Возьми эту полинялую ленточку, которую не раз я обливала слезами во время молитвы, пусть она тебе напоминает кузину… Помолись обо мне, когда меня не станет.
