Однако, когда заговорил Мел, мне снова стало ясно, что он уверен в своей стерильности, а потому его рассуждения логичны, в то время как мои — фантастичны и бредовы. Я в очередной раз поверила Мелу: он действительно считает, что совершенно ни в чем не виноват. Не знаю, в чем дело — в его внешности, в его словах или во внутренней убежденности, но в его присутствии мои аргументы утрачивают силу, и Мел становится прав, а я нет.
И как-то получилось, что у меня не оказалось выбора — я должна была последовать за Мелом сначала в лифт, а потом в его номер. Я это сделала, но ни на миг не могла освободиться от неясного страха, от тяжести на сердце при мысли о том, что предстоит мне пройти в одиночку, о том, как тягостно бремя взрослости. Мне хотелось удержать хоть чуточку из того, что раньше соединяло нас с Мелом, и я все надеялась, не верила, но надеялась — на что? Что Мел даст мне утешение, поддержку, любовь, тепло?
Я истосковалась по нему, по его прикосновениям, по безумию, которое только он один и может мне дать.
Мел не почувствовал ни моей тоски, ни моей тяги к нему, он повел себя как животное.
А потом:
— Ребенок, Мел, это же наш с тобой ребенок… Разве не можем мы быть счастливы, потому что он будет? Нам с тобой суждено было стать родителями этого маленького человека…
— Кэрри, нет! Я уже сказал, в таком случае наши отношения прерваны.
— Слезы не помогают, твои объятия не помогают, Мел. Ничто не помогает. И я не знаю, что мне делать. Боже мой, мне же не выдержать. Хорошо, хорошо, я буду вести себя как взрослая. Да, Мел. Да, Мел. Конечно, иной раз приходится идти на ужасные вещи во имя того прекрасного, что наступит потом.
А потом долго тянулась ночь. Я лежала без сна, вслушиваясь в рычание машин за окнами и всматриваясь в спящего Мела. У него выгнулась во сне губа, он уменьшается, отступая от меня…
Утром под окнами оркестр Армии спасения играл рождественские гимны, и медные звуки печально и потерянно звучали во влажном воздухе.
Расставаясь утром с Мелом, я не выдержала, я устроила ужасную сцену.
— У тебя нет обратного хода, — сказал Мел, — придется это сделать, Кэрри. Все равно другого выхода нет. Так что возьми, наконец, себя в руки!
Я взяла себя в руки. Мне было стыдно, что я потеряла самообладание и вела себя как малое дитя в присутствии Мела.
— Ты же обещала, Кэрри, — сказал Мел. — Когда я даю слово, я его держу. Ну а ты, Кэрри, ты своему слову хозяйка или нет?
Я взяла себя в руки, то есть снова капитулировала:
— Да, Мел. Я все сделаю, Мел.
Господи, все то же самое — опять я соглашаюсь сделать аборт, хотя внутренне противлюсь даже мысли о нем! Почему всем известно, что лучше для меня, только не мне самой?
Простая и легкая операция, говорят Чарлин и Долорес. Пустяки, через это проходит каждая третья женщина. Не делай из мухи слона.
У Мела была назначена деловая встреча за завтраком. Усаживая меня в такси, он сказал:
— Я дам о себе знать!
Легонько коснулся губами моей щеки и добавил:
— Смелее!
Я боялась, что снова расплачусь, а мне положено быть сильной. Мел сказал, что я должна быть сильной, — Мел прав, я это знаю.
Больница. Да, я в больнице. В приемном покое меня приветствовала новогодняя елка, вся в мишуре и разноцветных огоньках. Я стала в очередь, продолжая играть сама с собой в давно придуманную игру: я не собираюсь делать аборт.
Дежурная сестра взяла мои деньги и кольца — ценные вещи не разрешается держать в палате.
Я лежу в палате и разглядываю белый пластмассовый браслет, который надели мне на руку. На нем фиолетовыми печатными буквами выведено: «Кэролайн Ричардс». Больница старая, и древние радиаторы кряхтят и стонут. За окном через дорогу — прелестный силуэт клена, похожий на карандашный набросок на фоне размытых влажной дымкой домов. Везде рождественские украшения и огоньки предвещают праздничное веселье, а мне хочется закричать в голос.
Вот только зачем?
Полдень. Звонит Чарлин:
— Кисуля, как ты себя чувствуешь, детка?
— Нормально. Устроилась в палате.
— Хотела заехать и составить тебе компанию, но придется везти Курта к ветеринару, у него что-то с желудком. Я тебе звякну попозже.
Беру с тумбочки газету с кроссвордом, но неожиданно заливаюсь слезами.
2 часа. Только что заходил доктор. Один из двоих, что подписали заключение о необходимости аборта. Он будет оперировать. Попыхивая трубкой, сказал:
— После операции вам придется пару деньков еще полежать, в себя прийти. Не от операции — это дело простое, а от анестезии. Ну и с психологическими последствиями нужно считаться.
Я старалась выслушать его внимательно и серьезно, как будто я взрослая женщина, способная владеть собой, а не трясущаяся трусиха.
А доктор продолжал:
— Сколь бы сильным ни было ваше желание прервать беременность, психологический удар неизбежен. Вы можете не отдавать себе отчета в этом сейчас, но после аборта…
Я уже сейчас все это испытываю, кричал мой внутренний голос. Но я улыбнулась доктору и поблагодарила его за предупреждение. Когда за ним закрылась дверь, я тихонько заплакала:
— Мел, почему это должно быть так, Мел?
4 часа 30 минут. Скоро придут брить меня. Уже поздно, а за окном почти совсем темно.
Весь день в мою палату впархивали сестры и выпархивали из нее. Одна спросила меня:
— Ваш муж здесь? — А когда я ответила бессмысленным взглядом, поправилась: — Кто-нибудь из семьи?
— Никого. Я здесь одна. Скажите, мне скоро дадут снотворное? Мне нужно принять снотворное!
— Скоро.
Завтра в восемь утра меня повезут отсюда на каталке.
Нет, мой малыш, не хочу я о тебе думать как о живом, как о частице меня самой, но, Господи, как мне унять ужас в душе? Отпустит он меня когда-нибудь?
6 часов 30 минут. Сестра принесла мыло, горячую воду и длинную бритву. Обритая и беспомощная, я теперь похожа на маленькую девочку. Но я уже далеко не девочка.
Так вот какую боль оставляет наслаждение! Я вспоминаю, как Мел напутствовал меня: смелее! Ах, как хочется плакать.
Плакать нельзя. Есть вещи, которые человек выносит в одиночку, и никто не в силах помочь.
Боже мой, я все еще ощущаю запах Мела, а ведь после вчерашнего я уже дважды принимала ванну, а потом еще и бритье… Будто Мел сделался частью меня, и мы отныне неразделимы.
7 часов 25 минут. Я лежу, не двигаясь, застыв в нестерпимой боли.
8 часов. За окном моросит, и вот-вот пойдет настоящий дождь. Отдельные капли уже стучат по стеклу. Ах, эти нью-йоркские зимы! Меня не так уж тщательно выбрили, и тоненькая ночная сорочка омерзительно цепляется за щетину. Тем не менее напряжение понемногу спадет — должно быть, под действием снотворного.
