— Совсем даже не уверен. Просто, если мы будем выжидать, пока представится стопроцентная возможность, с теми же шансами можно уже сейчас прыгать за борт. Готовы?
— Что вы собираетесь делать? Допустим, вы попадете внутрь? — она была совсем испугана, голос ее срывался. Да и я сам был не вполне счастлив.
— Послать SOS на аварийной волне. Предупредить все суда в зоне приема, что «Кампари» захвачен силой и собирается перехватить корабль с грузом золота в такой-то точке. Через несколько часов все в Северной Атлантике узнают положение. И примут меры.
— Да, — долгая пауза. — Примут меры. А первым примет меры Каррерас, когда увидит, что пропал его охранник. Где, кстати, вы собираетесь его спрятать?
— В Атлантическом океане. Она вздрогнула и проговорила задумчиво:
— Мне кажется, что Каррерас знает вас лучше, чем я… Охранник пропал. Конечно они поймут, что виноват в этом кто-то из команды. Скоро они обнаружат, что единственный из охранников, кого в это время сморил сон, это юноша около лазарета.
Несколько секунд она молчала, затем продолжила так тихо, что я едва слышал ее за ревом урагана:
— У меня прямо перед глазами стоит, как Каррерас срывает у вас с ноги эти повязки и обнаруживает, что кость не сломана. Вы представляете, что тогда произойдет?
— Не имеет значения.
— Для меня это имеет значение, — она говорила спокойно, как нечто само собой разумеющееся и совсем не важное. — Еще одно. Вы сказали, что через несколько часов все будут знать обстановку. Два радиста, которых Каррерас подсадил на «Тикондерогу» узнают немедленно. Они немедленно передадут эту новость обратно на «Кампари» Каррерасу.
— После того, как я займусь радиорубкой, никто на тамошней аппаратуре не сможет ни передать, ни принять ни звука.
— Отлично. Вы там все разобьете. Одного этого Каррерасу будет достаточно, чтобы понять, что произошло. Но все приемники на «Кампари» вам ведь не удастся разбить. Например, к приемникам в салоне вам не подобраться. Вы говорите, все узнают. Это значит, что хунта и их правительство тоже узнают, и тогда все радиостанции страны только и будут круглосуточно передавать сводку новостей. Каррерас обязательно услышит.
Я ничего не ответил. В голову лезли только какие-то обрывки мыслей — видно, потерял порядочно крови. Она соображала на порядок быстрее и четче, чем я. Да и вообще, все ее рассуждения были весьма толковы. Она продолжала:
— Вы с боцманом, по-видимому, совершенно уверены, что Каррерас не оставит в живых никого из команды и пассажиров. Возможно, вы думаете так потому, что он не может оставлять свидетелей — ведь какие бы выгоды ни получила хунта от обладания этими деньгами, все они сведутся к нулю из-за всемирного протеста против нее, если хоть кто-то узнает о происшедшем. Возможно…
— Протеста! — прервал я. — Протеста! Да у них на следующее утро на берег будут наведены орудия британского и американского флота — и хунте конец. И тогда уже никто за нее не вступится. Когда дело идет об их собственных деньгах, американцы становятся щепетильными. Конечно, они не могут допустить, чтобы хоть кто-то знал. Для них это вопрос жизни и смерти.
— Если говорить точнее, то они даже не могут допустить, чтобы кто-нибудь узнал о совершенной попытке грабежа. Поэтому, как только Каррерас услышит о вашем сигнале бедствия, он тут же избавится от всех свидетелей без исключения, исчезнет на том корабле, что его ждет, и все.
Я стоял, не в силах что-нибудь возразить. Голова гудела, явно не справляясь с возложенной на нее работой, с ногами дело было еще хуже. Я пытался убедить себя, что все это из-за наркотика, которым Марстон меня накачал. Но сам-то я знал, что это не так. Чувство собственного поражения — самый худший наркотик из всех. Я пробормотал, вряд ли сознавая, что говорю:
— Ну, по крайней мере, мы спасли бы золото.
— Золото! — для того, чтобы вложить столько презрения в слово «золото» все-таки необходимо быть дочерью мультимиллионера. — Да наплевать мне на все золото мира! Что такое золото в сравнении с вашей жизнью, с моей жизнью, с жизнью моей матери, моего отца, с жизнью любого на «Кампари»? Сколько золота на «Тикондероге»?
— Вы слышали. Сто пятьдесят миллионов долларов.
— Сто пятьдесят миллионов! Да папа за неделю мог бы столько выложить, да еще столько же осталось бы.
— Хорошо папе, — пробормотал я. У меня опять начинала кружиться голова.
— Что вы сказали?
— Ничего, ничего. Этот план казался таким удачным, когда мы с Макдональдом его разрабатывали, Сьюзен.
— Мне очень жаль, — она крепко сжала ладонями мою правую руку. — Мне действительно очень жаль, Джонни.
— Почему вы решили, что именно так меня следует именовать? — проворчал я.
— Мне так нравится. Капитану Буллену ведь можно. О, у вас руки, как лед, — воскликнула она. — И вы дрожите, — нежные пальцы приподняли мой колпак. — У вас лоб горит. Высокая температура и лихорадка. Вам нехорошо. Вернемся в лазарет, Джонни, пожалуйста.
— Нет.
— Пожалуйста!
— Бросьте пилить меня, миледи, — я устало отвалился от вентилятора. — Пошли!
— Куда вы идете? — она уже была рядом и взяла меня под руку, я был очень рад на нее опереться.
— Сердан. Наш таинственный друг мистер Сердан. Вы осознаете, что мы практически ничего не знаем о мистере Сердане, кроме того, что он полеживает себе и позволяет остальным делать всю работу? Каррерас и Сердан — похоже, что они главные фигуры, и возможно даже Каррерас — не главный босс. Одно я знаю наверняка: если бы мне только удалось приставить нож к горлу или упереть пистолет в спину любому из них, у меня появился бы крупный козырь в этой игре.
— Пошли, Джонни, — взмолилась она, — пошли вниз.
— Ладно, пусть я спятил по-вашему. И все равно это правда. Если я впихну любого из них в салон и пригрожу охранникам убить его, если они не бросят оружие, скорее всего они послушаются. С двумя автоматами и всем тамошним народом да в такую ночь я много чего могу переделать. Нет, я не спятил, Сьюзен, просто стал совсем отчаянный.
— Вы же едва стоите, — взмолилась она.
— Как раз для этого вы и здесь. Чтобы меня поддерживать. Каррерас отпадает. Он на мостике, а это самое охраняемое место на корабле, потому что это самое важное место.
Я сжался и отпрянул в угол, а нестерпимо яркая, бело-голубая изломанная полоска молнии вспыхнула прямо над головой, проткнув сплошной темный полог низких туч, и залила палубы «Кампари» ослепительным светом. Неожиданно короткий раскат грома оборвался, как будто проглоченный ураганом.
— Не слабо, — пробормотал я. — Гром, молния, тропический ливень, и все это по пути к центру урагана. Королю Лиру бы посмотреть на этот цирк. Его дурацкая пустошь ему бы раем божьим показалась.
— Макбет, — поправила она. — Это был Макбет.
— Черт с ним, — вслед за мной, видно, свихнулась и она. Я взял ее за руку, то ли она меня взяла за руку, я уже не соображал.
— Пошли. Мы здесь слишком на виду. Через минуту мы уже стояли на палубе «А», прижавшись к переборке.
— С этой осторожностью мы ничего не добьемся. Я пойду по центральному коридору и прямо в каюту Сердана. Буду держать руку в кармане, пусть думает, что у меня там пистолет. Стойте в начале коридора, предупредите меня, если кто появится.
— Его нет в каюте, — сказала Сьюзен. Мы стояли на правом борту спереди, у конца жилого отсека, как раз рядом с каютой Сердана. — Его там нет. Свет не горит.
— Наверно, опущены шторы, — нетерпеливо возразил я. — Весь корабль затемнен. Готов поспорить, что мы идем даже без ходовых огней. Еще одна молния связала на мгновение огненной лентой темную тучу с верхушкой мачты «Кампари», и мы прильнули к переборке.
— Я ненадолго.
— Подожди, — она схватила меня обеими руками. — Шторы не опущены. Это вспышка. Я видела все в каюте.
— Вы видели, — по неизвестной мне самому причине я перешел на шепот, — там кто-нибудь есть?
— Я не успела рассмотреть. Это было так быстро.
Выпрямившись, я прижался лицом к иллюминатору. Тьма в каюте была абсолютной — абсолютной до тех пор, пока следующая молния не осветила надстройки корабля. На мгновение увидел свое лицо в маске, выпученные глаза, отраженные стеклом, и невольно вскрикнул, потому что увидел и еще кое-что.
— Что такое? — хрипло спросила Сьюзен. — В чем дело?
— Вот в чем дело.
Я вытащил фонарь Марстона, заслонил свет сбоку ладонью и направил луч в иллюминатор каюты.
Кровать была как раз у нашей переборки, почти под иллюминатором. Сердан лежал одетый на кровати и как завороженный следил глазами за лучом фонаря. Широко открытыми, безумными глазами. Седые волосы его были не на своем обычном месте, они слегка сдвинулись назад, открыв под собой его собственную шевелюру. Черные волосы, иссиня черные волосы и странная седая прядь. Черные волосы и седая прядь посередине. Где я видел кого-то с такими волосами? Когда я слышал об обладателе таких волос? И вдруг меня осенило: именно «когда», а не «где». Я знал ответ. Я погасил фонарь.
