И Воислав заплатил. Сначала жизнью Ярины, потом жизнью рожденного ею Богуслава. Глупо винить богов в том, что они оставляют человеку свободу выбора. Воислав сделал свой выбор, но он не знал, что за этот смелый шаг ему придется заплатить страшную цену. А если бы знал? А если бы предвидел? Осташ ведь прав, задавая столь страшные вопросы. Неужели Воислав Рерик сошел бы с круга, неужели уклонился от божьего суда, чтобы спасти своего единственного сына? Но это означало бы отречение от богов. Крах всей жизни. Какой чудовищный выбор…
Воислав поднял голову и с удивлением посмотрел на девушку, вошедшую в ложницу. Он не сразу узнал ее в полумраке и поначалу принял за холопку. Но присмотревшись попристальнее, усмехнулся. Ефанда похорошела за последние несколько месяцев. Красавицей он не назвал бы ее и сейчас, но тело дочери графини Хирменгарды уже налилось соками и вполне созрело для мужских ласк. Кажется, ей уже исполнилось восемнадцать.
Зачем он взял ее с собой двенадцать лет тому назад? Неужели действительно поверил в пророчество ромея Константина? Или на него так повлияла смерть Гарольда Рюэрга, заплатившего жизнью за то, чтобы эта девушка, его родная дочь, разделила ложе с Воиславом Рериком? Ее бы убили там в Нейстрии, просто из предосторожности, дабы не сбылось пророчество, невыгодное многим. Ведь зачать Воиславу и Ефанде предстояло не абы кого, а повелителя новой империи, которой еще предстояло возникнуть на этих бескрайних просторах.
Это еще одна прихоть богов? Странно только, что озвучить ее они решили устами ромейского епископа, совсем не расположенного к славянской правде и ее хранителям. Но в любом случае пришла пора Воиславу сказать свое слово Ефанде. Либо «да», либо «нет». Не может девушка из рода Меровингов и дальше пребывать в неведении относительно своей судьбы.
– Я пришла, чтобы зачать от тебя сына, великий князь, – сказала Ефанда, присаживаясь на край его ложа.
Воислав смутился под взглядом ее больших невинных глаз, и это случилось с ним впервые за многие годы. Все-таки он прожил на этом свете очень долго, гораздо дольше, чем эта девушка, готовая стать его женой. Потому и решать придется ему, и за нее, и за себя. Конечно, ее прислал кудесник Осташ, конечно, волхвы и ведуньи убедили ее в том, что, восходя на ложе великого князя, она выполняет волю богов.
Вероятно, Ефанда им верит. Не может не верить, ибо об этом ей твердили всю жизнь. Ее готовили к этому шагу едва ли не с младенчества. Беда в том, что сам Рерик усомнился и в правоте богов и в своем желании следовать начертанным ими путем. Но, взяв эту девушку в жены, он вынужден будет вернуться к тому, от чего почти отрекся месяц назад. Боги вновь станут диктовать ему свою волю, требуя все новых и новых жертв. Жертвы будут, а вот что касается цели, то он не достигнет ее никогда.
Воислав Рерик никогда не увидит нового мира, ради которого жертвует собой и другими. Возможно, его не увидит и тот, которому суждено быть зачатым в эту ночь. Возможно, его не увидит никто, ибо простому смертному не дано понять намерение богов. Он должен лишь приносить жертвы на их алтарь, дабы цель все-таки была достигнута.
– Ты видишь цель, Ефанда?
– Я вижу лишь свое предназначение, великий князь.
– И в чем же оно?
– Родить тебе сына.
Ефанда одним движением избавилась от рубашки, до сих пор скрывавшей ее тело от глаз Воислава. Вероятно, мамки и няньки объяснили ей, что надо делать, для того чтобы пробудить желание в мужчине, и она с легкостью добилась поставленной цели. Мужчина и в шестьдесят лет остается мужчиной, хотя и пыла в нем меньше, чем прежде, а прожитые годы позволяют держать себя в узде.
– Я слишком стар для тебя, Ефанда, – сказал Рерик охрипшим голосом.
– Так стар, что не способен зачать ребенка? – в ее голосе он уловил растерянность и даже испуг.
– Ну уж нет! – неожиданно даже для себя обиделся Воислав.
– Я тебе не нравлюсь? – удивилась Ефанда. – Яне разжигаю твою плоть?
– Ты мне нравишься, Ефанда, но я не уверен что вправе принять твою жертву.
– Я не жертвую, великий князь, я беру то, что предназначено мне по праву. Право женщины – зачать новую жизнь, долг каждого мужчины – способствовать этому.
– До сих пор я полагал, что вьбор остается за мужчиной, – усмехнулся Воислав. – Тем более за таким мужчиной, как я.
– Ты не прав, князь, – сказала Ефанда, опускаясь на ложе. – Выбирает всегда женщина, и я выбрала тебя.
– И ты не пожалеешь о своем выборе?
– Никогда.
– Ну, значит, быть по сему.
Глава 11
ИТИЛЬ
Ган Кончак вернулся из далекого похода в начале весны. Снег в Итиле уже растаял, а деревья, наливающиеся весенним соком, готовились брызнуть зеленью навстречу теплу, исходящему от колеса Даджбога, набирающего силу. Зато силы каган-бека Ицхака были уже на исходе. У Кончака мелькнула мысль, что до свежей травы этому человеку, пожалуй, не дожить. Весть о смерти бека Богумила и вовсе надломила Жучина. Бек Карочей, присутствовавший при разговоре, впервые увидел, как плачет каган-бек, которого многие называли железным. Старость, будь она неладна.
– Это не старость, Карочей, это совесть, – сказал Ицхак, откидываясь на подушки. – Я обманул его. Я натравил сына на отца, а такое никогда не прощается.
– Его отцом был ты, – возразил скиф. – И бек Богумил с честью выполнил свой долг перед богом и каганатом. К сожалению, Рерик остался жив, значит, осталась и опасность, исходящая от него.
Ицхак промолчал. Его бесцветные от старости глаза смотрели куда-то мимо Карочея, возможно, в вечность, а возможно, в окно, за которым весело чирикали птички, почуявшие весну. Карочей вдруг осознал, что и его смертный час не за горами, и от этой мысли ему стало неуютно в роскошных покоях каган-бека.
Смерть Ицхака венчала собой целую эпоху в истории каганата, его правление было вершиной могущества империи, возникшей из ничего и вобравшей в себя десятки племен, практически ничем между собой не связанных, разве что почитанием почти священной особы кагана, находившейся под покровительством едва ли не всех языческих богов. Ныне каган кланялся только Яхве, а окрестные племена если и почитали его, то только по привычке.
– Мы совершили ошибку, Карочей, – сказал слабым голосом Ицхак. – Боюсь, что это роковая ошибка.
Старый скиф промолчал, не стал бередить рану Жучина. Это ведь Ицхак мечтал о вождях, спаянных единой верой, вырванных из-под влияния волхвов и обрядов, связанных с уходящим миром. Да что там Ицхак, когда самим ганам родовые и племенные узы были в тягость и они с радостью откликнулись на зов Яхве, обещавшего им долгожданную свободу. Карочей сам был из таких. Им всем казалось, что, обретая единство в новой вере, они обретают мир в каганате.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
