Чтобы реабилитироваться перед властями, Высоцкий записал несколько весьма соцреалистических песен, прославляющих альпинистов, советских геологов… Однако своей популярностью он обязан другому реализму, более суровому и ироническому, который описывал условия жизни в лагерях — где он побывал еще подростком — и пребывания в психиатрических больницах, когда человек не является сумасшедшим (таким образом к мнимой зэковской биографии покойного автор заметки ненавязчиво добавляет еще и диссидентскую — дескать, сидел в психушках как инакомыслящий. — Ф. Р.).
Лишь один маленький диск на 45 оборотов с его песнями был официально выпущен в СССР (на самом деле таких миньонов при жизни Высоцкого было выпущено четыре. — Ф. Р.), но записанные на кассетах его диски, выпущенные на Западе, переходят из рук в руки, а его сольные концерты в клубах и дворцах культуры проходили всегда с необыкновенным успехом. Он пел своим голосом, хриплым, сильным, уже разрушенным алкоголем, но вполне соответствующим его персонажам, жестким и нежным, для своих друзей до самого утра. Его последняя пластинка на 33 оборота, выпущенная в Париже в прошлом году, составлена из французских песен, написанных для него Максимом Лефорестье.
Владимир Высоцкий был представителем поколения ангажированных певцов, вместе с Александром Галичем, умершим в эмиграции в Париже два года назад, и Булатом Окуджавой, который ничего не записывал уже несколько лет».
Тем временем наступил понедельник, 28 июля 1980 года, — день похорон Владимира Высоцкого. Скажем прямо, таких похорон столица (да и страна в целом) давно не знала. Последний раз нечто подобное происходило летом 71-го, когда Москва хоронила трех погибших космонавтов: В. Пацаева, Г. Добровольского и В. Волкова. Однако тогда это были все-таки официальные похороны, а здесь — почти несанкционированные. Власть не хотела, чтобы хоронить Высоцкого пришло много людей, поскольку это происходило в разгар события мирового значения — Олимпийских игр, которым советская пропаганда придавала большое значение.
Между тем желание властей мало кого из простых москвичей волновало, поскольку Высоцкий к тому времени стал уже поистине культовой фигурой, причем во многом благодаря действиям все тех же властей, которые, собственно, все эти годы старательно и пестовали этот культ. Во многом либеральная мифология вокруг Высоцкого начала складываться еще в советские годы (в 60-х), когда влиятельные политические кланы (как в СССР, так и за его пределами) сделали из него разменную монету в своих идеологических баталиях. Взять, например, публикации в западных изданиях, где Высоцкого упорно называли бывшим зэком. Ну, явный же миф! Однако он тщательно внедряется в массовое сознание, где по незнанию, а где и преднамеренно. То же самое происходило и в Советском Союзе, где большинству людей исподволь, а чаще напрямую вбивалось в голову, что именно либералы (Высоцкий, «Таганка» и иже с ними) являются принципиальными борцами за более справедливое мироустройство. Эту «справедливость» бывший советский народ до сих пор и кушает.
Но вернемся в Москву июля 80-го.
М. Влади: «Приходят друзья, чтобы положить тебя в гроб. Накатывает горе — волна за волной. Плач, крики, шепот, тишина и сорванные от волнения голоса, повторяющие твое имя. Пришли все. Некоторые приехали с другого конца страны, другие не уходили с вечера. Дом наполняется, и, как в большие праздники, балконы, коридор, лестничная площадка полны людей. Только все это в необычной, давящей тишине. Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач Игорек спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я отказываюсь, зная, что ты не веришь в бога. Видя его отчаяние, я беру ее у него из рук и прячу тебе под свитер. Гроб ставят в большом холле дома, чтобы все могли с тобой проститься.
В пять часов утра начинается долгая церемония прощания. Среди наших соседей много артистов и людей, связанных с театром. Они идут поклониться тебе. И еще — никому не известные люди, пришедшие с улицы, которые уже все знали. Москва пуста. Олимпийские игры в самом разгаре. Ни пресса, ни радио ничего не сообщили. Только четыре строчки в «Вечерке» отметили твой уход».
Л. Сульповар: «28 июля, часа в четыре утра, в подъезде дома на Малой Грузинской была панихида. Были самые близкие — мать, отец, Марина, Людмила Абрамова, Володины сыновья.
Поставили гроб, играл небольшой оркестр студентов консерватории, там рядом их общежитие. А потом на реанимобиле мы перевезли Володю в театр».
Л. Абрамова: «В сутолоке лиц, слов, встреч в эти дни проступило самое главное: это была огромная Смерть, ее хватило на всех, потому что его Жизнь была огромная. И еще одно: горе объединяет, все были вместе. Но „сердце рвется напополам“, ты повернул глаза зрачками в душу». Вот этот взгляд в собственную душу. Каждый — в свою. Каждый один на один с непостижимой тайной жизни и смерти. Со своими воспоминаниями. Страшно!
Много-много людей, с кем-то я встретилась впервые, кого-то не видела много лет…
«Я вернулся в театр», — сказал Колечка Губенко.
Седой Валя Никулин, седой Жора Епифанцев. Совершенно седой Володя Акимов сказал: «Пойдем, тебя Марина зовет».
«Люся, сестра…» — сказала Марина.
У Артура Макарова лицо от напряжения казалось свирепым. Я плохо запомнила, что было в эти дни. Только лица.
Все спрашивали о сыновьях, как они. Я не знала, как они. Я и сейчас не знаю, что они тогда чувствовали. Наверное, так же как я, смотрели на лица. Наверное, так же как все, смотрели в себя, в свою душу. Может быть, пытались понять, чем Володя был в их судьбе. Может быть, думали о том, как мало знали его. Очевидно, чувствовали себя чужими среди малознакомых людей».
Около пяти утра из дома на Грузинской вынесли белый гроб с телом умершего друга, актера и поэта. Траурный кортеж двинулся к театру. Собрались зрители и артисты. Когда Олег Ефремов вышел из дому, было уже светло. Хлопнул дверцей машины, проехал несколько метров и вдруг понял, что все равно не поедет на похороны. Нервы не выдержат. Он хорошо знал, к чему приводит его впечатлительность, понимал, что будет раздавлен.
В Театре на Таганке гроб с телом Владимира Высоцкого установили на высоком постаменте на сцене, на той, на которой он проработал 16 долгих лет. Вся сцена была устлана свежими цветами. В зале множество венков от Министерства культуры РСФСР, Союза кинематографистов СССР, коллектива театра, от коллективов других столичных театров и учреждений.
М. Влади: «Мы приезжаем в театр, где должна состояться официальная церемония. Любимов отрежиссировал твой последний выход: сцена затянута черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних фотографий — черно-белая, где, скрестив руки на груди, ты серьезно смотришь в объектив, — висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся рядом с вашими сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения. Я чувствую, что в эту минуту мы должны быть вместе».
