Машины уже двинулись, но Клин не торопится сесть, он хотел бы дойти до оврага и заглянуть в него.
— Мистер Клин, вам явно не хочется уезжать — так много пустых домов… — восклицает Галуа, да так, чтобы было слышно всем коллегам, но англичанин безучастен к остроте. — Садитесь…
— Нет, я с последней машиной…
Неважно, что овраг пуст и в нем никаких следов свежей земли, главное, что Клин имел возможность окинуть его бдительным взглядом: пусть верят русским все, но он, Клин, не такой простак, он и прежде противостоял стадному чувству, у него и прежде было свое мнение.
Тамбиев продолжил путь к Одессе с генералом. Окна в машине были открыты, но генерал то и дело доставал платок и сушил им бритую голову.
— Быть может, надо было бы ему ответить… ну сочинить что-нибудь, на худой конец, — заметил генерал, имея в виду свой разговор с Клином. — Но я как-то не умею сочинять, неловко…
А машины продвигаются к Одессе, и приближающееся море виделось Тамбиеву в мягкости света, в особой мглистости горизонта, в голубизне всходов — необыкновенно свежи они здесь в апреле. И еще думалось Тамбиеву: что-то было в чистоте красок зеленеющего поля такое, что осталось земле от той заповедной поры, что звалась мирной и что начисто исключала цвета войны. Николай Маркович был убежден, что у войны были эти цвета — черные, быть может, буро-черные, которыми она вымазала поля битв.
Машина шла в колонне второй, и перспектива дороги была хорошо видна, а с нею свободный разлив степи, холмы по горизонту и за холмами однообразно голубая в этот полуденный час Одесса.
— Что они хотят увидеть в Одессе? — спросил генерал, очевидно связав этот вопрос с видом города, который открылся впереди. — Что понять?..
Можно допустить, что у генерала тут было свое мнение, но он хотел его проверить.
— Все, что относится к вступлению наших войск в Европу, — заметил Тамбиев, он ждал этого вопроса. — А если быть точным, на славянский юг, на Балканы… Для них Одесса — это русские Балканы…
— Инсаров и его болгарские друзья действовали из Одессы… — улыбнулся генерал.
— Из Одессы, — подтвердил Тамбиев, ему была приятна эта ассоциация в реплике генерала.
— Вы слыхали об одесских катакомбах? — вдруг спросил генерал. — В их истории есть все, что может увлечь человека с фантазией: и своеобразие, и тайна… Но меня интересует иное. Катакомбы дали кров и защиту солдатской республике, многоязычной…
— Словаки?
— Не только — румыны, французы-эльзасцы, венгры, итальянцы…
Машина шла сейчас дальними предместьями Одессы, в этих хатах, саманных и турлучных, беленных синеватой известью, обнесенных саманными оградами и плетнями, Тамбиеву вдруг привиделась кубанская сторона. Не думал Николай Маркович, что вдруг увидит здесь отчий край.
— А нельзя ли показать им катакомбы и заодно собрать солдатскую республику? — спросил Тамбиев, ему казалось, что эта мысль не чужда тому, что только что сказал генерал. — По-моему, такой разговор даст ответ и на их вопросы о Балканах… Как?..
— Попробуем.
За полдень военные доставили корреспондентов на знаменитую Молдаванку и дворами, где козы щипали на задворках чахлую городскую траву, привели к сараю, который был сбит из черных, побывавших на дожде, неоструганных досок. Сарай был полон жизнелюбивых леггорнов с красными гребешками — куры сидели в гнездах, расположенных по стенам, и в большом фанерном ящике, стоящем на земляном полу. Осторожно, чтобы не потревожить кур, ящик сдвинули, и взору всех, кто успел войти в сарай и толпился у его входа, открылся правильный квадрат лаза, до краев наполненный темью, как водой.
— Вот это и есть опушка леса, — произнес генерал и, нащупав ногой ступеньку, погрузился в черную воду лаза.
— Леса? — переспросил кто-то.
— Каменного, — пояснил генерал.
Да, это был каменный лес, как казалось Тамбиеву, но в отличие от леса в нем никогда не всходило солнце и он был, в сущности, безбрежным, — по крайней мере, никто не знал всех его троп, как и его точных пределов. Необычным было и то, что этот самый дремучий из всех дремучих лесов находился на расстоянии протянутой руки от города.
Впереди пошли проводники, они ждали гостей внизу, вслед за ними гуськом военные и корреспонденты. В неярком свете керосиновых ламп была видна непросторная штольня, вырубленная в пористой породе ударом кирки, казалось, стены и своды штольни хранили отметины этой кирки, врубившейся в камень, может быть, сто лет тому назад, а может, триста. Нещедрому свету, что давали десять керосиновых ламп, было явно не под силу победить тьму катакомб, казалось, что она вошла в поры камня. Надо было обладать немалым воображением, чтобы представить, что над тобой большой город, быть может самый большой на русском юге.
Было похоже на чудо, когда в этом мире темноты и камня вдруг возникло нехитрое жилище партизан подземной армии с пулеметным гнездом у входа, с казармой (койки были заправлены с солдатской тщательностью), со столовой, кухней и свежеоструганным срубом артезианского колодца, а также оружейной мастерской, где партизаны сооружали взрывные устройства. Тамбиев отметил, какое воодушевление охватило корреспондентов при виде деревянных касс для ручного набора и маленькой плоскопечатной машины. Казалось, ни одна самая мощная ротация в мире, выдающая на-гора многомиллионные тиражи, не производила на этих людей такого впечатления, как эта печатная машина, едва ли не ровесница станка Ивана Федорова.
Но корреспондентов ждало здесь и иное. На своеобразной каменной площади, именно каменной, ибо «стены» и «небо» были из камня, выстроились партизаны. Площадь была невелика, да и подразделение, что было выстроено здесь, наверно, составляло лишь малую часть подземной армии партизан, но и это впечатляло. Керосиновых фонарей не прибавилось, но их свечение в первозданной тьме катакомб казалось неколебимым — тем большую силу обретал каждый блик, высветливший шеренги партизан. Людям, стоящим в шеренгах, природа дала разную внешность: одним юношескую мягкость глаз, другим стариковскую доброту рта, третьим чисто женскую ловкость жестов. Но тут было иное — суровость, тревожная. Да и в голосах была эта суровость, когда шла перекличка. Тамбиев сказал себе: много словацких имен, больше, чем можно было ожидать. Явилась мысль, настойчивая: да не стала ли и Одесса центром борьбы за словацкую свободу?
Но эта мысль явилась и ушла, а путешествию не было конца, потому что мир катакомб действительно был безбрежен.
— Да, я вам забыл сказать, что у Одессы были давние связи с Марселем и Генуей и местные буржуа считали за честь породниться с генуэзцами, как, впрочем, и наоборот… — говорит генерал полушепотом — сумерки располагают к полушепоту, иначе здесь говорить, пожалуй, неудобно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
