– Хорста Весселя! – поддержали его из-за столика, где сидели военные. Макс поморщился:
– Кто их сюда пустил? Здесь не Берлин, и пока не оккупированная территория. И это «Риц», а не пивная, в Митте…, – армейцы, нестройно, запели:
– Die Fahne hoch! Die Reihen fest geschlossen!
– SA marschiert mit ruhig festem Schritt…
Оркестр, упрямо, продолжал играть, немцы кричали, вставая с мест. Над залом пронесся гневный голос:
– Пошли вон, боши! Франция, свободная страна! Убирайтесь прочь, со своими маршами…, – Тетанже побледнел:
– Герр Шмидт, помните, я больше ей не муж. Я не имею никакого отношения…, – мадам Левин, выпрямив спину, прошла к пьяному майору:
– Убирайся, нацистская свинья! Сначала научись вести себя в обществе…, – Роза схватилась за щеку. Мадемуазель Аржан встала рядом с подругой. Тетанже приподнялся:
– Они еврейки! Им не место в приличном отеле, ресторане…, – Макс едва сам не заткнул рот месье журналисту. Офицеры вермахта побагровели. Майор, отвесивший пощечину Розе, вытер руку о китель:
– Право, – подумал Макс, – что Кардозо, что Тетанже…, Все коллаборационисты одинаковы. Ради места у кормушки родную мать продадут, а не то, что бывшую жену…, – затыкать рот месье Тетанже не потребовалось. Мадемуазель Аржан, промаршировав к их столику, хлестнула месье Клода по лицу:
– Подонок и сын подонка, – сказала она низким, красивым голосом, окинув Макса презрительным взглядом:
– Грязный нацист, как и все вы…, – давешний азиат, к удивлению Макса, тоже встал.
– Никто не смеет поднимать руку на женщину в моем присутствии, – спокойно заметил он, оказавшись рядом с майором. Оркестр затих, люди прекратили жевать, немцы голосили «Хорста Весселя». Азиат схватил майора за руку, офицер потянулся за пистолетом. Макс закатил глаза:
– Только стрельбы не хватало…, – он, примирительно, сказал:
– Мадемуазель, простите моих соотечественников. Они вернулись с фронта…, – серо-голубые глаза сверкали. Когда Тетанже закричал о еврейках, Роза приказала Аннет, сидеть тихо: «У меня французский паспорт, а ты без документов».
– У меня есть гордость,– резко отозвалась девушка, – и это моя страна, Роза, как и Польша…, – Аннет видела, как смотрит на них араб. Девушка вскинула голову:
– Я никогда не стыдилась своей крови, и никогда не буду…, – майор, жалобно, вскрикнул, азиат пинком отправил его куда-то к стене. Фон Рабе вспомнил:
– Отто рассказывал. В Азии есть особые боевые искусства…, – он попытался взять мадемуазель Аржан за руку:
– Обещаю, они закончат петь, все успокоится…, – Тетанже, держась за щеку, старался не смотреть в сторону бывшей жены и мадемуазель Аннет. На плечо Макса легла чья-то сильная ладонь, с жесткими пальцами. Серо-голубые глаза девушки расширились, лицо побелело, она сдавленно ахнула. Макс, повернувшись, застыл. Месье Корнель, точно такой же, как на фото в досье, только немного похудевший, смотрел прямо на него. В голубых глазах Макс не увидел для себя ничего хорошего.
Он успел сказать:
– Месье, вы ошиблись, я не…, – кровь залила ему рот, второй удар попал в печень. Фон Рабе, согнувшись, услышал:
– Я бы на твоем месте не рисковал оставаться здесь, как и твой дружок, крыса, предавшая Францию…, – месье Корнель, легко вытряхнул месье Тетанже со стула:
– Оба вон отсюда, немедленно, и захватите своих нацистских приятелей!
Он крикнул, на весь ресторан: «Марсельеза!».
Аннет держалась за рукав его пиджака:
– Теодор, ты жив, жив…, Что, что случилось…, – девушка подумала:
– Надо ему сказать о мадам Жанне. Или он был на рю Мобийон…, – Федор, наклонив коротко стриженую, рыжую голову, поцеловал ей пальцы:
– Жив, конечно. Спой мне, – коротко улыбнувшись, он поправил себя, – спой нам, Аннет. Как пела на фронте, помнишь…, Я тебе все расскажу…, – она взобралась на эстраду, зал аплодировал. Хлопали официанты и метрдотель, люди свистели вслед немцам. Фон Рабе, тяжело дыша от боли, остановился у двери. Зуб, который ему едва не выбил соученик, в Барселоне, опять шатался.
– Allons enfants de la Patrie,
Le jour le glorie est arrive!
Зал ревел, она откинула назад красивую, темноволосую голову. Месье Корнель бережным, нежным жестом подал руку девушке.
Вынув платок, фон Рабе вытер рот, полный слюны и крови:
– Еще встретимся, – пообещал он, – месье Корнель, мадемуазель Аржан…, – сжав кулаки, он отряхнул испачканный, смятый пиджак. Макс решил, что ему пока не стоит покидать Париж. У него появились в городе личные интересы.
Дочь хозяина скромного пансиона, на рю Вавен, в Монпарнасе, посматривала в сторону нового постояльца, месье Пьера Ленуара. Мужчина говорил с парижским акцентом. Месье Пьер объяснил, что долго жил на юге страны, а сейчас решил вернуться в столицу. Загар у него был средиземноморский, волосы темного каштана немного выгорели на концах, лазоревые глаза скрывали длинные ресницы. Высокий, изящный, широкоплечий гость носил скромный, но чистый костюм. Обручального кольца у мужчины не имелось. По паспорту выходило, что месье Пьеру двадцать восемь лет. Дочери хозяина исполнилось тридцать:
– С войной женихов не осталось…, – ее отец повертел паспорт месье Пьера, – а он от службы в армии освобожден…, – постоялец предъявил справку, из военного ведомства, в Лионе. Месье Пьер страдал плоскостопием. Он сказал, что работал на юге коммивояжером.
В пансионе подавали ужин, однако месье Ленуар от него отказался. Он вставал рано. Гость завтракал в темной, обставленной старой мебелью столовой, слушая новости по радио, и просматривая газеты. После завтрака, он, до вечера, покидал пансион. Хозяин решил, что постоялец, должно быть, ищет работу:
– Что искать…, – француз оглядел спину дочери, убиравшей со столов, – единственная наследница. Деньги в банке кое-какие лежат. Немцы в Париже, но это никого не волнует. Люди в город всегда приезжают, номера понадобятся…, – дочка не была красавицей, но особняк, пусть и в недорогом районе, кое-что значил.
Месье Пьер жил на третьем этаже, под крышей. Крохотный балкон выходил на рю Вавен, с него виднелась кованая ограда входа в метрополитен. Месье Ленуар каждое утро спускался под землю. В газетах, оставленных после завтрака, постоялец обводил объявления с вакансиями. Хозяин пожалел беднягу:
– Тратит деньги на билеты, ездит по городу. Как бы ему намекнуть, что Мари он по душе пришелся…, – месье Ленуар оказался воспитанным, тихим человеком. Он всегда поднимался, когда дочь хозяина заходила в столовую. Возвращаясь в пансион, месье Пьер обсуждал с хозяином, за чашкой кофе, и «Галуаз», спортивные новости. Политикой и войной месье Ленуар, судя по всему, не интересовался.
– Слава Богу, – облегченно думал хозяин, – не коммунист, не монархист, обыкновенный обыватель. Не правых взглядов, не истовый католик…, – он жалел Мари, и не хотел, чтобы дочка состарилась в задних комнатах, рожая детей каждый год:
– Сейчас не то время, – хмыкнул хозяин, – не прошлый век. Мало ли, что его святейшество говорит. Надо собственной головой думать…, – он предусмотрительно вывесил над стойкой флаг, с топориком Виши, и фотографию, где маршал Петэн пожимал руку Гитлеру. От свастики хозяин отказался. На Монпарнас немецкие патрули не заглядывали, они вообще избегали бедных районов:
– Мало ли что, – пробурчал себе под нос хозяин, слезая с табурета, поправив фото, – в городе имеются горячие головы. Коммунисты, сторонники де Голля. Пойдут слухи, что у меня свастика висит. Мне пожара не надо, – подытожил он.
Завтрак, как и во всех пансионах подобного толка, подавали довольно скудный. В Париже, испокон века, экономили на еде для гостей. Ужин тоже не представлял, из себя ничего особенного. Огромную кастрюлю потофе варили в воскресенье вечером, и ели мясо, как было принято, по старинке, всю неделю. К говядине полагались дешевые бобы, или чечевица.
Хозяин считал, что за деньги, уплаченные постояльцами, тарелки мяса с бобами и половины бутылки домашнего красного вина, было много. За всем остальным он советовал обращаться в отели Правого Берега.
К завтраку приносили кофе, небольшой круассан, кусочек сливочного масла, и чайную ложку домашнего джема. Мари сама пекла и закатывала банки. Девушка покупала ягоды по сходной цене, на рынке Ле-Аль.
Хозяин гордился тем, что пансион располагался неподалеку от Института Пастера. Портрет доктора Луи висел в передней, с литографиями Наполеона и Виктора Гюго. На столике орехового дерева, времен Наполеона Третьего лежали газеты. Хозяин, недавно, на всякий случай, стал класть поверх остальных изданий La France au Travail. Месье Ленуар тоже просматривал новое издание.
У постояльца были хорошие манеры, ел он аккуратно, и выпивал за завтраком две чашки кофе. В плату за пансион входила только одна. Хозяин махнул рукой:
– Не обеднеем. Может быть, сказать ему, что Мари хотела бы в кино сходить…, – на Монпарнасе не было кинотеатров для немецких солдат. На Правом Берегу, открыли залы, только для войск вермахта, но здесь подобного не устраивали.
