Снова негодование и протесты из лож. Кричат: «Нет, нет, не вами, демократией и Советами!..» Но я склонен думать, что несчастный Керенский действительно верил в те нелепости, которые он говорил.
– Да, демократией, – продолжал он, – так как все, что я делал ее именем… И дальше Керенский в своей апологии хватается за самые наивные аргументы, которые собрание тут же оценивает цвишенруфами и междометиями. Он, Керенский, о предполагаемом выступлении справа знал давным-давно, он предупреждал о нем в не совсем и не всем ясных словах на московском совещании; он сейчас же арестовал корниловского вестника Львова; конный корпус был вызван, так как уже было известно о заговоре (о, боже!) и т. п. Надо сказать, что к этому времени картина августовских дней была уже достаточно выяснена печатью и знакома всем, кому было интересно. Трудно было бы понять, как можно решаться теперь на подобные публичные заявления, если бы их делал не Керенский.
Но Керенский проявляет ту же наивность, то же непонимание обстановки – в какую бы сторону ни бросилась его безудержная мысль.
– Не ошибитесь, – вдруг заявил он, – не думайте, что если меня травят большевики, то за мной нет сил демократии. Не думайте, что я вишу в воздухе. Имейте в виду, что если вы что-нибудь устроите, то остановятся дороги, не будут передаваться депеши (одни рукоплещут, другие смеются).
Не менее неожиданно и не менее нерасчетливо было следующее.
– Я должен заявить собранию, что Временное правительство ежедневно получает со всех сторон сведения о все более развивающейся в стране анархии. Только сегодня мы получили из Гельсингфорса телеграмму, где Временное правительство предупреждается, что гельсингфорсские революционные силы не дадут никому воспрепятствовать явочному открытию закрытого сейма.
Раздался гром аплодисментов и возгласы: «Правильно, правильно!»… Оратор ничем не мог на это ответить, кроме дешевой ссылки на другую телеграмму, несомненно апокрифическую, будто бы «немецкая эскадра, знакомая с положением дел, приближается к Финскому заливу…». Никакого отношения к предыдущему это не имело, немецкая эскадра так и не приблизилась, но в зале истины не знали, и Керенский среди начавшегося скандала уже счел себя победителем. Он заканчивает снова в мажоре:
– Когда я прихожу сюда, я забываю все условности положения, какое я занимаю, и говорю с вами как человек. Но человека не все здесь понимают, и я скажу вам теперь языком власти: каждый, кто осмелится покуситься на свободную республику, кто осмелится занести нож в спину русской армии, узнает власть революционного правительства, которое правит доверием всей страны.
Так выполнил глава правительства свою задачу. Очень большая часть собрания провожала его долгой овацией.
Дальше с большим успехом говорил военный министр Верховский, уже явно заслуживший у нас значительную популярность. Она позволила ему довольно смело и совершенно безвозбранно касаться некоторых больных вопросов: избиений офицеров, выборности командиров, к которой министр относится отрицательно. В общем, Верховский произнес – как бы в парламенте – вполне деловую речь, посвященную делам армии. В общем, он повторил те же свои мысли и ту же программу, которую он излагал в ЦИК.
А затем съезд приступил к своему основному, ненужному, нудному и «нелояльному» делу: приступил к обсуждению того, надлежит ли у нас быть коалиции или чисто демократическому правительству.
Странно: никаких официальных докладчиков не было. Начались прямо речи фракционных ораторов, и притом выбираемых случайно, без видимой системы. Первым говорил Чернов, затем Каменев, Богданов и Церетели. Чернов защищал коалицию без кадетов, но больше напирал на программу правительства; он был из всех ораторов самым витиеватым, расплывчатым и беспочвенным. Богданов настаивал на чисто демократической власти, но не советской, а именно той, какую представляет Демократическое совещание. Каменев и Церетели были флангами – их программы известны и совершенно определенны. Но ни одна из речей решительно не заслуживает изложения. Все уже слышано и читано – без остатка. Собрание еще забавляется цвишенруфами, но уже немного скучает. Впрочем, каждый оратор имеет свой успех у большой части собрания.
Соотношение сил пока установить сколько-нибудь точно нельзя. Большевики – в меньшинстве. Но в каком меньшинстве? Такого еще не видел ни один Всероссийский съезд демократии. Их примерно треть. Но с ними уже обеспечен постоянный союз левых эсеров-интернационалистов. Имеются и примыкающие группы – меньшевики-интернационалисты, «новожизненцы», многие беспартийные… Вся оппозиция правительству как будто приближается к половине. Но черновское болото может склонить и туда и сюда.
После речей названных ораторов в двенадцатом часу заседание было закрыто. На следующий день было решено пленума не устраивать. Целый день был предоставлен снова заседаниям фракций и «курий».
Надо сказать, что заседания «курий» в течение этого дня были довольно малолюдны. Редко где собиралось больше половины «курии». Большинство делегатов, уже набивших оскомину коалицией, предпочитало хоть немного вкусить столицы. В газетах того времени можно найти отчеты о заседаниях курии, но, право, в них остановиться не на чем, разве только на конечных результатах. Они были показательны и, в сущности, решали дело… В «курии» городов 73 голосовало за коалицию, 74 – против; примерно так же разбились голоса и при оценке правомочий Демократического совещания. Значительно правее оказались, как и в былое время, земства: за коалицию – 54, против – б при 17 воздержавшихся. На крайнем правом фланге, конечно, кооператоры: только два голоса против коалиции. Но крестьянские организации дали снова равновесие: 66 – за, 57 – против; «спас» Чернов, получивший 95 за коалицию без кадетов. Не приняли решения фронтовики и военные. Но и там, очевидно, соотношение было то же.
Большинство за коалицию, собранное у крестьян, кооператоров и земцев, уравновешивалось левыми «куриями»: советской профессиональной и фабрично-заводской. Эта последняя, впрочем, не собиралась, так как ей обсуждать было нечего: там были все большевики. Профессиональные союзы дали 8 голосов за коалицию и 73 против; 53 голоса в этой «курии» было подано за власть Советов и 20 – за власть Демократического совещания. Но самая интересная, конечно, советская «курия». Здесь, несмотря на усиленное представительство старых, июньских ЦИКов, провинция отдала половину «курии» в руки большевиков, а из эсеров чуть не половина оказалась левых, да и из меньшевиков больше трети принадлежало к нашей группе, интернационалистов. Споры о коалиции здесь были также излишни. Выступить же с декларацией от имени Советов курия уполномочила Мартова … Да, это было уже не 3 июня, когда в «кадетском корпусе» делегатская масса лезла на Мартова с кулаками и пеной у рта, не имея для него иных эпитетов, кроме – «Вильгельмов провокатор»…
А вечером те же люди из всех «курий» собрались уже по политическому признаку, собрались по фракциям. Для фракционных заседаний почему-то были отведены помещения в Технологическом институте, довольно отдаленном и незнакомом. Там было оживленно и шумно вечером 15 сентября. В сущности, в этот вечер определялись там конечные итоги «совещания». С сильным запозданием и без большого интереса я также приехал в Технологический институт. Кажется, было заседание нашей группы, но, вероятно, я попал к шапочному разбору. Да, впрочем, и судить нам было почти не о чем – разве только заняться организационными вопросами.
А потом, как водилось, наша автономная фракция, приняв свои решения, отправились in corpore[156] в заседание официальных меньшевиков, чтобы там давить на их решения речами и голосами… Я вошел в отведенную фракции битком набитую, неудобную комнату в тот момент, когда Либер бился в истерике, выводя филиппику на высочайших нотах и потрясая какой-то бумажонкой.
Листок оказался только что выпущенным воззванием большевистского Петербургского Комитета. Оно было адресовано к петербургским массам и приурочено к Демократическому совещанию. «Трудно думать, – говорилось в нем, – чтобы Демократическое совещание стало на революционный путь: ведь для того оно и созвано, чтобы противопоставить воле революционных рабочих и солдат волю элементов политически более отсталых – земств, кооперативов и др.»… И, бросив тень на «авторитетнейший орган всей демократии», комитет говорил так: «Поднимите же свой голос вы, широкие массы солдат и рабочих Петрограда, скажите громко и внятно, что… вы вместе с вашим Советом, что вы за линию, намеченную им, что вы против нового торга и соглашательства… Оставаясь спокойными и хладнокровными, не поддаваясь на провокацию агентов и слуг контрреволюции, не веря ни одному слову продажной желтой буржуазной прессы, посылайте от всех заводов и фабрик и мастерских, от всех казарм, всех полков и воинских частей делегации с наказами, содержащими ваши требования. Пусть узнает Демократическое совещание вашу непреклонную волю. Скажите им громко и спокойно, как и подобает сильному, уверенному в себе и своей конечной победе авангарду революции, что вы против коалиции, за твердую революционную власть, против помещиков, за землю крестьянам, против фабрикантов и заводчиков, за рабочий контроль, против империалистов, за справедливый мир».
