– Мы будем в Японии, милая сестричка, но я тебе отправлю телеграмму, что ты стала тетей. У нас хорошая квартира, до Рождества поживем вместе, и мы улетим домой. Ты сможешь занять мое место, в еврейских классах. Община большая, я со многими познакомилась. Йошикуни весной исполнилось два года. Он меня называет мамой, впрочем, так оно и есть. Ты ему тоже тетя, моя милая Ханеле…, – сестру, по-еврейски, звали Малкой. У нее было и свидетельство о рождении, и справка из белостокского детского дома, с именами рава Натана и Батшевы Горовиц, убитых в погроме:
– Меня нашли под кроватью, в нашей спальне, вечером, а ты исчезла…, – Аннет сидела в полутьме, на диване, рядом с Федором. Мишель остался ночевать в Сен-Жермен-де-Пре, они ушли на рю Мобийон. Отпустив сиделку, девушка сама помыла и покормила мадам Жанну. В передней лежал сверток с бельем. Завтра надо было сходить в прачечную:
– Вопрос нескольких дней…, – вспомнила девушка голос врача. Доктор поужинал с ними. Он повторил, прощаясь:
– Мадам Жанна не страдает. Она не понимает, что происходит вокруг. Вы видели, она едва может проглотить несколько ложек бульона. Сердце отказывает, начинается паралич дыхательной системы…, – Федор смотрел на темно-красное вино, в бокалах. В квартире неуловимо, почти незаметно, пахло смертью:
– Как в госпиталях, в санитарных поездах, где мама работала…, – он вспомнил первую войну:
– Надо священника позвать, соборовать маму… – он позвонил протопресвитеру Сахарову в собор, на рю Дарю. Отец Николай обрадовался, услышав Федора:
– Мы тебя вспоминали. Здесь устроили собрание Российского Общевоинского Союза, говорили о помощи Германии. У тебя свободный немецкий язык, военный опыт…, – Федор понял, что еще немного, и телефонная трубка, черного бакелита, треснет, под его пальцами. Сдержавшись, он вежливо объяснил священнику, что ему сейчас не до подобных вещей. Отец Николай извинился, обещав прийти к умирающей мадам Жанне.
Пристроив трубку на рычаг, Федор уперся лбом в стену. Он постоял, вспоминая давние слова Деникина: «Нашим долгом будет помочь родине». Из спальни матери доносился нежный, низкий голос Аннет. Жанне нравилось, когда девушка пела. Лицо женщины разглаживалось. Федор даже, иногда, замечал на сухих губах слабую, едва уловимую улыбку.
Найдя на телефонном столике папиросы, Федор чиркнул спичкой:
– Эту песню она четыре года назад пела, когда мы познакомились, в кабаре, на Елисейских полях. Как объяснить Аннет, что не все русские…, – он понял, что краснеет, от стыда, – не все, такие, как Горский. Или мерзавец, тогда ее жидовкой назвавший, или как…, – он сжал кулак, – обсуждающие помощь Германии…, – Федор скорее бы умер, чем хоть ногой ступил на подобные собрания.
– От грязи потом вовек не отмыться, – хмуро сказал он Мишелю, – к сожалению, среди эмигрантов много поклонников Адольфа. Они воевали на его стороне в Испании, в Финляндии. А мы…, – Федор развернул карту Левого Берега, – повоюем и с нацистами, и с ними. Впрочем, мои так называемые соотечественники, и шваль с топориками на повязках, тоже нацисты…, – они не хотели устраивать акцию, пока все гости, как их назвал Федор, не разъедутся из Парижа.
Сидя с Аннет на рю Мобийон, он сказал:
– И ты уедешь, обязательно. Не вместе с Наримуне, – Федор вздохнул, – если ты настаиваешь, но сразу, когда…., – он не закончил. Длинные пальцы Аннет, украшенные кольцом, теребили шелк юбки. Девушка, сгорбившись, поджав ноги, обхватила колени руками.
– Я бежала, бежала в лес, Теодор. Я жила в норе, как зверь, а мне было всего два года…, – голос вздрогнул, надломился. Она помолчала:
– Комиссар Горский лишил меня родителей, сестры…, -Аннет уронила темноволосую голову вниз, – я его ненавижу, ненавижу…, – Федор заставил себя не обнимать ее, не прижимать ближе:
– Нельзя. Она должна уехать, я не имею права играть ее судьбой. Она не может здесь оставаться…, – он вздохнул:
– Горский сжег церковь, где мои родители венчались, разорил могилы моих предков. И вообще…, – он взглянул в окно, где поднималась большая, летняя луна, – я тебе говорил. Мой родственник, – он горько усмехнулся, – комиссар Воронов, дядя Питера, моего отца убил, мою мать…, – оборвав себя, Федор поднялся: «Ложись спать, ты устала. Я еще посижу».
Он спросил у Наримуне, каким образом удалось спасти рава Горовица из тюрьмы НКВД. Граф отмахнулся:
– У меня были связи…, – темные глаза остались бесстрастными, непроницаемыми. Федор хмыкнул:
– До чего скрытная нация. Пытай его, он и то ничего не расскажет. Он еще и дипломат…, – акцию назначили на следующую неделю. К тому времени все остальные должны были покинуть Париж. Машины отогнали в Жавель, рабочий квартал на Монпарнасе, оставив в автомастерской, рядом с заводами Ситроена. До войны здесь обслуживали лимузин Федора. Кабриолет покрасили в темный, неприметный оттенок. Кожаную обивку, цвета слоновой кости, заменили простой тканью. С ореховыми панелями приборной доски решили не возиться. Мишель заметил, что никто не обратит на них внимания. В мастерской обещали позаботиться о фальшивых, вернее, настоящих номерах. Их снимали с машин, отправляемых на лом. Номера полагалось сдавать, в полицию, но хозяин уверил Федора: «Мы не все подобные автомобили регистрируем».
Бомбу они собирались прикрепить к днищу лимузина. Взрыв должен был раздаться, когда месье Тетанже приведет в действие зажигание.
– Его немного потрясет, – хмуро сказал Федор, – и больше ничего. Для начала, – добавил он.
Пиаф, молча, курила, глядя на Аннет. Момо протянула маленькую ручку. У нее были тонкие, теплые пальцы:
– Все думают, что мой «Аккордеонист», веселая песня…, – она бросила взгляд на эстраду, куда поднимались музыканты, – танцуют под нее:
– Девки, которые дуются,
Мужчинам не нужны.
Ну и пусть она сдохнет,
Ее мужчина больше не вернется,
Прощайте, все прекрасные мечты,
Ее жизнь разбита….,
Момо усмехнулась:
– Очень весело. Мужчина больше не вернется, а она, все равно, идет в кабак, где другой артист играет всю ночь. Как видишь, – она потушила папиросу, резким движением, – я тоже пошла. Потому что он больше не вернется…, – Момо, быстро, ладонью, вытерла щеки:
– Он меня не любит, Аннет. Пришел, и сказал мне, что не любит. Так бывает…, – она закусила губу в помаде:
– Теодор тебя любит, тебя одну, и ты его тоже. Вы созданы друг для друга…, – подытожила Пиаф, – не смей его оставлять, никогда…, – Аннет отпила кофе:
– Теодор мне не разрешит, Момо. Он меня в Стокгольм отправляет, – девушка осеклась:
– Они не знают, никто. Они все думают, что мы…, – Аннет зарделась. Момо не сказала ей, что за мужчину видела. Аннет держала подругу за руку:
– Она его любила, это видно. И любит. Мне надо остаться с Теодором, надо…, – Аннет помнила, как всегда, каменело ее тело. Она помнила вспышки огня перед глазами, испуганный, женский крик, твердую, царапающую тело землю, хохот сверху, и острую боль. Перед ней встали голубые, холодные глаза:
– Это был Горский, – сказала себе девушка, – Горский, не Теодор. Теодор никакого отношения к ним не имеет, Горский бы и его убил. Надо потерпеть. Теодор тебя любит, он просто не хочет быть обузой. Никогда такого не случится. Александр…, – она нахмурилась:
– Горского звали Александр. Но я еще что-то помню, другое. Горовиц…, Правильно, папа был Горовиц. Но откуда Горский знал, как зовут папу? – висок мгновенно, пронзительно заболел. Она услышала шепот Момо:
– Смотри, какая красавица. Что она здесь делает? Подобные женщины с Правого Берега не выезжают. Мужчина ее старше, ей сорока не было…, – Аннет увидела высокую, черноволосую женщину, в костюме серого шелка. Ее спутник, с побитой сединой головой, в старом костюме, отодвинув стул, бережно устроил даму. Момо ахнула:
– Я поняла. Она мужу изменяет. Сразу видно, он…, – Пиаф едва заметно кивнула в сторону мужчины, – писатель, или поэт. Ее муж, наверное, толстый буржуа, сторонник Петэна…, – паре принесли меню. Момо велела Аннет:
– Потанцуй немного. Теодор сам тебя сюда отправил. Здешние парни почтут за счастье поболтать, с мадемуазель Аржан…, – Пиаф отправилась на эстраду, Аннет заказала еще кофе и бокал домашнего белого. Она поймала на себе пристальный взгляд женщины. Аннет привыкла, что ее узнавали в кафе и ресторанах. Девушка, рассеянно, улыбнулась. Зазвучал аккордеон, зал взорвался аплодисментами. Пиаф оперлась о стул музыканта:
– Adieux tous les beaux reves
Sa vie, elle est foutue…
– Прощайте, все прекрасные мечты…, – вспомнила Аннет. Она твердо сказала себе:
– Никогда такого не случится. Я останусь с Теодором, буду его женой, по-настоящему. Навсегда, пока мы живы…, – девушка повторила: «Останусь».
Буфет на Лионском вокзале работал круглосуточно. После полуночи свет в люстрах, под расписанным фресками потолком, приглушали, оставляя гореть плафоны, над кабинками, разделенными барьерами темного дуба, со скамейками зеленой кожи. Большое, немного закопченное окно, выходило на перрон. Последний поезд на Лион, отправлялся в час ночи.
