"Если вас интересует политика, боюсь, что тут я ничем не могу помочь. Впрочем... японцы, если можно так выразиться, опьянены напитками Запада, они глотают их бочками, но через несколько лет разберутся, что из называемого нами цивилизацией им на самом деле необходимо, а чем можно и пренебречь. Это вовсе не означает, будто им нужно учиться, как устраиваться в жизни с комфортом: в этом они преуспевают издавна.
К тому времени, когда Япония завершит создание железнодорожной системы и познает вкус своей конституции, она успеет освоить всё, чему учили ее европейцы. Так думается. Однако необходимо время, чтобы понять эту страну. Я пробыл здесь всего около восьми лет, и мое мнение слишком поверхностно... Мне довелось познакомиться со старинными семьями, которые ведут родословную от феодальной знати. Они держатся своего круга и ведут себя смирно. Не думаю, что их можно увидеть в официальных сферах. У этих людей один существенный недостаток - живут не по средствам. Они никогда не пригласят вас в свой дом, но пригласят в свой клуб, развлекут танцовщицами и даже устроят в вашу честь грандиозное пиршество. Они не знакомят чужестранцев со своими женами и еще не отказались от правила, согласно которому жена садится за стол после того, как насытился муж. Вы скажете: так похоже на поведение туземцев в Индии! Что ж, я люблю японцев, но, как ни верти, они - туземцы. Надеюсь, вы не считаете японцев людьми безответственными и нечестными? Китаец куда более ловкий мошенник. Однако у китайца больше здравого смысла, он хорошо понимает, что честность лучшая политика, и ведет себя, исходя из этого. Японец же может сплутовать только ради того, чтобы избежать мелких неприятностей, и в этом отношении похож на ребенка".
В который раз я слышу подобное мнение? Европейцы твердят повсюду одно и то же о японцах, об этом искусном, трудолюбивом, низкорослом народе, который окружил себя детьми и цветами и курит табак такой же мягкий, как его манеры. Я извиняюсь за свои суждения, но должны же быть у японцев какие-нибудь недостатки? Будь они верхом совершенства, другие народы давным-давно ополчились бы на них и разбили. Тогда не было бы Японии.
- Даю тебе сутки на размышление, - сказал профессор. - Затем мы поедем в Никко и Токио. Тот, кто не побывал в Никко, не знает, что такое "изумительно"*.
Иокогама не то место, где можно приводить мысли в порядок. В двери отеля словно стучится Тихий океан; японские и американские военные корабли требуют к себе пристального внимания (для этого можно воспользоваться подзорной трубой), а если пройтись по коридорам "Гранд-отеля", то можно наткнуться на расшитых золотом испанских генералов при шпорах либо попасть в лапы зазывал из лавок древностей. Не слишком приятно повстречаться с саибом, у которого манеры делийского торговца. Он обязательно всучит вам карточку своей фирмы. Такого человека становится жаль, но вот он присаживается, угощает вас сигарой и приступает к рассказу о своих болезнях, прошлом житье в Калифорнии, где ему удавалось делать и терять деньги, о планах на будущее - и вы чувствуете, как перед вами открывается новый мир.
Поговорите с любым встречным, конечно если тот расположен к беседе, - и вы, как и я, узнаете много интересного, что может пригодиться потом. К несчастью, не все эти истории пригодны для публикации. Когда я поборол наконец соблазны окружающего мира и уселся за стол, чтобы написать нечто глубокомысленное о будущем Японии, в комнату вошел обворожительный человек с пачками денег в кармане. Всю свою жизнь этот человек коллекционировал индийские и японские древности и приехал сюда за книгами, которых недоставало в его коллекции. Можно ли вообразить что-либо более приятное, чем эти вояжи вокруг света во всеоружии специальных знаний, которые стоят за каждой подписью в его чековой книжке?
Через пять минут он увлек меня прочь от шумной толпы карликов в тихий мир, где люди недели по три размышляли над бронзовыми безделушками или рыскали по Японии в поисках гарды меча, изготовленной каким-нибудь великим художником. В итоге их здорового надували.
- Кто сейчас считается лучшим художником Японии?
- Бедняга, он умер на прошлой неделе в Токио. Никто не может занять его место. Его звали К... Как правило, его нельзя было заставить работать, пока он не напивался. Все лучшие работы созданы им в состоянии опьянения.
- Это называется emu*. Художник никогда не пьянеет.
- Верно. Я покажу вам гарду меча, исполненную по его рисунку. Лучшие мастера этой страны любят заниматься дизайном. К... тратил массу времени на придумывание безделушек для своих друзей. Если бы он занимался живописью, то мог бы зарабатывать вдвое больше. Но он не терпел халтуры. Когда будете в Токио, не забудьте приобрести два небольших альбома с его рисунками; они называются "Зарисовки пьяницы". Он исполнил их в состоянии emu. Движения и выразительности в этих рисунках хватило бы на полдюжины студий. У него долго учился какой-то англичанин. Приемы К... непостижимы, хотя он мог бы передать ученикам кое-что по части техники. Вам никогда не встречались изображения вороны в его исполнении? Их сразу можно узнать. Он умел изобразить индийской гуашью самые дурные помыслы, какие только рождаются в вороньей голове. Ведь ворона - двоюродный брат дьявола. Он проделывал это двумя движениями кисти на листе бумаги в шесть квадратных дюймов. Взгляните на гарду, о которой я говорил. Видите, сколько чувства? На пластине диаметром четыре дюйма бедняга К., умерший в прошлую пятницу, изобразил фигурку кули, который пытался сложить кусок ткани, вздутой наподобие паруса набегом игривого бриза - не порывом холодного ветра, а именно резвящимся летним ветерком. Кули наслаждался этим занятием. Кусок ткани, казалось, был тоже доволен. Минута-другая, и он будет сложен, а кули с улыбкой удовлетворения на устах отправится дальше. Вещь была задумана самим К., а исполнена добросовестным резцом скрупулезного гравера, для того чтобы занять место в кабинете какого-нибудь коллекционера в Лондоне.
- Ва, ва, - протянул я, почтительно возвращая вещицу. - Одной этой штуки достаточно, чтобы имя художника жило в веках. Жаль, что уже нельзя посмотреть на самого художника. Покажите что-нибудь еще.
- У меня есть живопись Хокусая* - великого художника, который жил в конце прошлого и начале нынешнего столетия. Даже вы, надеюсь, слышали о Хокусае?
- Да, немного. Мне говорили, что практически невозможно раздобыть его подлинные работы с автографом.
- Это правда. Я показывал эту картину японскому правительственному эксперту (в сомнительных случаях с ним советуется сам микадо) и лучшему европейскому знатоку японского искусства. И конечно же, у меня есть собственное мнение, подкрепляющее гарантию, подписанную продавцом. Смотрите!
Он развернул свиток шелка и показал фигуру девушки в бледно-голубом и сером крепе, которая несла в руках стопку только что выстиранного белья. Об этом можно было судить по корыту, стоявшему позади. Легкий темно-синий платок, обвивавший левую руку, плечо и шею, был приготовлен, чтобы завязать узел, когда белье будет опущено на землю. Кожа на правой руке просвечивала сквозь тонкую драпировку рукава. Эта рука придерживала белье сверху, другая, левая поддерживала снизу. Сквозь густые иссиня-черные волосы проглядывали очертания левого уха.
Изысканность проработки деталей, начиная с орнамента на булавках для волос и кончая отделкой колодок, поразила меня минут через пять только после того, как я насладился уверенной манерой исполнения в целом.
Глава XVIII
Легенда о ручье в Никко; история отвращения несчастья
Пурпурно-розовый город
Лишь Время вдвое старше его...
Пятичасовое путешествие на поезде привело нас к началу двадцатипятимильного пробега на джинрикше. Однако наш гид откопал где-то древний возок в японском стиле и соблазнил войти в него, обещая комфорт и скорость, намного превосходящие все, что может предложить джинрикша. Если вы едете в Никко, не садитесь в двуколку. Городок, откуда мы отправлялись, был полон вьючных лошадей, непривычных к виду упряжки, и чуть ли не каждое третье животное пыталось ударить копытом своих сородичей, взятых в оглобли. Это затрудняет продвижение вперед и действует на нервы до тех пор, пока ухабы дороги не заставляют забыть все на свете и помнить только о них.
В Никко ведет аллея криптомерий* - деревьев высотой до восьмидесяти футов. Они отличаются красноватыми или тусклыми серебристыми стволами, темно-зеленой листвой, похожей на перья катафалка, и напоминают кипарисы. Я говорю аллея, потому что имею в виду непрерывную дорогу длиной в двадцать пять миль, вдоль которой деревья стоят так тесно друг к другу, что сплелись корнями, образовав нечто вроде живой изгороди по обе стороны дороги. Там, где сочли необходимым учредить деревеньку (каждые две или три мили), выкорчевали несколько гигантов (словно зубы из челюсти с полным набором резцов), чтобы расчистить место для домов. Затем деревья смыкались, снова заступая в караул при дороге. Вокруг нас пламенели азалии, камелии, фиалки. "Великолепно! Удивительно! Поразительно!" - пели мы с профессором хором первые пять миль пути в перерывах между толчками. Аллея не обращала внимания на наши похвалы, и лишь плотнее смыкались деревья. Конечно, приятно читать в книге о тенистых аллеях, но в холодную погоду неблагодарное человеческое сердце с радостью согласилось бы сократить на парочку миль даже такое путешествие. Мы уже не замечали окружающей нас красоты, верениц вьючных лошадей с гривами, похожими на каминные веники, и с темпераментом Эблиса*, которые брыкались на дороге, пилигримов, головы которых были повязаны белыми или голубыми платками, а ноги обуты в серебристо-серые гамаши (к спинам пилигримов были привязаны младенцы, похожие на Будду); не видели аккуратных сельских подвод, влекомых миниатюрными ломовыми лошадками, - это везли медь из шахт и сакэ с гор, - пестроты оживленных деревенек, где все ребятишки кричали хором "Ойос!", а старики улыбались.
