Перед тем как уйти в свою комнату, Осокин прервал очередную тираду — в тот день Мария Сергеевна говорила только тирадами — и сказал хмуро, не поднимая глаз:
— Все равно Германия проиграет войну. Как вы понимаете — она должна проиграть.
Мария Сергеевна шутливо хлопнула Осокина Я плечу короткими пухлыми пальцами с отполированными ногтями и, улыбаясь, сказала:
— Охота вам быть таким пессимистом, Павел Николаевич! Кто знает, может быть, теперь мы скоро вернемся на родину.
Осокин хотел ответить, что при помощи немецких штыков возвращаться он не хочет, но фраза показалась ему слишком ходульной, и он промолчал.
Через шесть дней после того, как немцы напали на СССР, Осокина арестовали.
Уже вечерело. Осокин сидел в маленьком саду перед домом, когда открылась низкая калитка и в сад вошли трое — секретарь мэрии Дюнэ и двое немцев. Впереди тяжело ступал зелено-серый верзила с бляхой, значения которой Осокин еще не знал. Секретарь старался стать незаметным — он прятал свою толщину, большие губы, толстый нос, прятал маленькие свои глаза и вдруг исчез — как будто его никогда и не было.
Немцы подошли к Осокину, и один из них, тот, что поменьше, на ломаном французском языке объяснил Осокину, что он должен собраться и немедленно следовать за ними.
Осокин хотел перейти на немецкий язык, но, подумав, спросил, как ему казалось, по-французски — языка смешались, и у него получилась совершенно нелепая фраза:
— Pourquoi moi koriimen mit uns? (Почему я должен идти с вами?)
Верзила начал объяснять по-немецки, что Осокин арестован, но второй, блестя сумасшедшими серыми глазами (Осокину вспомнились глаза летчика, которого он оглушил около Амбуаза), прервал высокого и короткими фразами, по-французски, сказал:
— Не разговаривать. Соберите вещи Одеяло. Еды на два дня. Мы вам даем пятнадцать минут.
Осокин встал, стукнулся коленом о железный садовый столик, но, стараясь не хромать и не подать виду, что ему больно, прошел в столовую. Немцы безмолвно следовали за ним, не отставая ни на шаг. В доме никого не было — Лиза ушла на пляж с Колей и мадам Дюфур, а Мария Сергеевна еще не возвращалась домой. В буфете Осокин нашел с килограмм хлеба, небольшой кусок соленого сала — больше ничего не было. Из стенного шкафа он достал чемодан — тот самый, с которым они приехали на Олерон, на крышке чемодана еще сохранилась глубокая царапина, прочерченная осколком бомбы в Этампе. В сопровождении немцев Осокин поднялся на второй этаж в свою комнату, стащил одеяло с кровати, комкая, сунул его в чемодан. Кровать Лизы, стоявшая рядом с осокинской, была аккуратно застелена, и на подушке сидел поломанный, но все еще любимый негритенок. Потом взял с умывальника мыло, зубную щетку, полотенце, долго искал свое удостоверение личности, затем, тоже долго, разыскивал нетронутую пачку сигарет, припрятанных «на всякий случай» в глубине платяного шкафа, и, найдя все, о чем успел вспомнить, вместе с немцами спустился в сад. За все это время ни Осокин, ни его конвоиры не проронили ни одного слова.
Осокин уже вышел из сада, когда прибежала Мария Сергеевна, предупрежденная, вероятно, Дюнэ. Она начала шуметь, выкрикивала, к счастью, по-немецки так что собравшиеся неподалеку французы не понимали, многозначительные фразы о том, что она лицо официальное, облеченное доверием вермахта, что она немедленно пожалуется коменданту острова, что жандарм мы, по всей вероятности, ошиблись адресом. И наконец, уже по-французски воскликнула: «О времена, о люди!», чем окончательно привела в смущение соседей
Не обращая внимания на крики и шум «официального лица», немцы впихнули Осокина в небольшом крытый автомобиль, сами уселись по обеим сторонам! арестованного, и шофер, — он даже не повернул головы, как будто был вылеплен из серо-зеленой глины, — дал газ. Прежде чем автомобиль свернул с рю дю Пор на «Площадь публичного маршала», Осокин обернулся и в прямоугольнике косого окошка увидел вдалеке, на полдороге от моря, маленькую фигурку Лизы в розовом платье и черную куртку слепого мальчика.
Первые минуты Осокин узнавал знакомые деревья, знакомые дома, знакомые телеги крестьян, промелькнул булочник Бушо с изумленным лицом. Но когда автомобиль вырвался из-под высоких ветвей вязов и с обеих сторон дороги потянулись однообразные прямоугольники виноградников, зеленые квадраты пшеницы и замелькали розово-фиолетовые пятна соляных болот, Осокин вдруг почувствовал, что ему будто отрезали пуповину, и он разом оторвался от той жизни, которой жил целый год. Это ощущение было настолько резким, что у Осокина закружилась голова и к горлу подступила тошнота, с которой он еле справился.
Больше он не смотрел на дорогу, пытаясь прислушаться к тому, о чем говорили между собой немцы. Но фразы, которыми они между собой перекидывались, были совершенно незначительны.
В Шато д’Олерон автомобиль домчался очень быстро, минут в двадцать. «Вот если бы так автобус ходил», — невольно подумал Осокин. Дальнейшее тоже происходило стремительно — он едва успевал подчиняться тому, что от него требовали. Немцы передали его в руки французских жандармов, а сами уехали. Низенький капрал с бородкой и усами, до удивительности напоминавший Наполеона III, быстро и ловко обыскал Осокина, осмотрел его вещи, потом провел в узкий, залитый цементом двор, открыл какую-то незаметную дверь, вытащил оттуда старый заржавленный велосипед, подтолкнул — и Осокин оказался в камере; у него было такое чувство, будто он просто корова, которую хозяин поспешно загнал в стойло.
— Да здесь и спать-то не на чем… — начал было Осокин.
— А ты думал, я к себе на кровать тебя положу? — прикрикнул жандарм, и дверь захлопнулась.
С визгом и грохотом задвинулись железные болты. Осокин очутился в полной темноте. Когда глаза привыкли к мраку, он различил над дверью железную плиту, в которой кое-где были пробуравлены маленькие дырки. Осокин подставил чемодан и заглянул в одну из дырок, но ничего не увидел: вторая плита прикрывала отверстия снаружи. «Да это даже не стойло, а шкаф для провизии», — подумал Осокин, хотя ему в этот момент совсем не хотелось шутить. Ощупью он обнаружил нары, запихнутый в угол соломенный матрац, деревянное, дурно пахнущее ведро, а в углу — пустые бочонки и какие-то глиняные, впрочем тоже пустые, горшки. Похоже было, что камерой пользовались редко и она заменяла жене жандарма кладовую.
Осокин прислушался. Теперь со двора доносились детские веселые крики, женские голоса, лязг насоса, которым накачивали воду, звон посуды. Звуки были так мирны, так обыкновенны! То, что между ним, Осокиным, и этим привычным миром находится железная дверь, закрытая болтами, казалось столь нелепым, что Осокин ощутил, как его медленно и непреодолимо охватывает чувство отчаяния. Прошел час с тех пор, как его арестовали, и в течение этого часа все изменилось. Осокин пытался убедить себя в том, что арест случаен, что завтра все выяснится и его освободят, — ведь вины за ним никакой нет, — но чем больше он себя убеждал, тем больше приходил в отчаяние. Осокин начал метаться по камере, стукался в темноте о пустые бочонки, о деревянные углы нар, о железные скобы двери и, не обращая внимания на боль ушибов, чувствовал только, как противно прилипает к телу взмокшая от пота рубашка, и бормотал вполголоса:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
