Так заканчивалось письмо Спинка.
Я отложил его печальное послание в сторону и в волнении взял письмо Эпини. Оно было написано в ее обычной бессвязной манере, раздражающей всякого, кому хочется просто узнать, как обстоят у них дела. И тем не менее я заставил себя прочитать его медленно и внимательно.
«Мой дорой кузен Невар!
Надеюсь, письмо Спинка тебя не слишком напугало. Лечение водой из источника дало потрясающие результаты. Поскольку я уже болела чумой, хотя и в куда более легкой форме, я, наверное, лучше других понимала, как серьезно она поразила меня сейчас. Знаешь, кузен, я не надеялась остаться в живых! Я даже не помню, как мы ехали в фургоне к источнику и как в первый раз меня погрузили в его воду. Мне сказали, Спинк сам отнес меня туда на руках, а потом, зажав мне рукой нос и рот, вместе со мной нырнул под воду, где мы оставались настолько долго, насколько он смог задержать дыхание. Когда мы вынырнули, он повторил то же и со своими сестрами. Остальные заболевшие отправились в это путешествие вместе с нами и последовали нашему примеру.
Затем для нас разбили лагерь, расставив складные кровати под открытым, невероятно голубым небом и превратив зеленый луг около источника в полевой госпиталь. В первый же вечер, как я проснулась там, я почувствовала, что болезнь начала отступать. Однако я вела себя ужасно, капризничала и не слушалась, и бедняге Спинку пришлось засунуть меня в источник и держать там, а потом он заставил меня выпить огромное количество воды оттуда. У нее мерзкий вкус, а запах и того хуже! Моя лихорадка прошла еще не до конца, я орала на него, обзывалась и даже расцарапала ему лицо. И это все — за его беспокойство обо мне! Потом я снова уснула, но это был более глубокий, настоящий сон, и, когда я проснулась, чувствуя себя намного лучше, я первым делом потребовала сказать мне, кто его так исцарапал, чтобы с ней рассчитаться! Как же я была смущена, когда мне ответили, что я сама это сделала!
Мы стояли лагерем около источника примерно неделю и каждый день заставляли себя пить мерзкую, вонючую воду и готовили на ней почти всю еду. Когда я поняла, как быстро я поправляюсь, я потребовала, чтобы Спинк тоже пил вместе со мной целебную воду. Невар, ты представить себе не можешь, как он после этого изменился! Я не скажу, что он стал прежним, но он начал есть с аппетитом и двигается гораздо увереннее, и, что самое главное для меня, в его глазах вновь зажегся огонь, и он опять смеется. Он уже рассуждает о возвращении в Академию, к своим занятиям и карьере. О, если бы эта мечта могла сбыться!
А теперь я должна тебе рассказать…»
— Что все это значит? — Исполненный ярости и муки голос отца оторвал меня от письма Эпини.
Отложив страницы, я поднял голову. Он стоял в дверях гостиной и в упор смотрел на меня, а затем бросился ко мне с таким видом, словно шел в атаку. В одной руке он держал большой конверт из Академии, в другой — несколько листков бумаги. Он принялся трясти ими перед моим носом. Его лицо раскраснеюсь, на висках проступили жилы, и я бы не удивился, увидев на его губах пену, в такой он был ярости.
— Объясни мне это! — снова прорычал он. — Объясни, юный мерзавец!
— Если ты позволишь мне взглянуть, что это, возможно, я смогу дать тебе объяснения, — ответил я.
Я не хотел, чтобы мой голос прозвучал дерзко, но, разумеется, так и вышло.
Отец в ярости замахнулся, и я заставил себя встать, выпрямиться во весь рост и посмотреть ему в глаза в ожидании удара. Вместо этого он с возмущенным рыком швырнул мне письмо. Мне удалось поймать его, прежде чем листки разлетелись по полу. Оно было написано на бланке Академии, но не полковником Ребином. Я узнал почерк доктора Амикаса. Сверху крупными буквами было написано: «Почетная отставка по медицинским показаниям». От удивления я раскрыл рот.
— Что ты наделал? Я потратил столько лет на твое обучение, я приглашал к тебе лучших наставников! Все эти годы я пытался научить тебя, что такое честь, и объяснить, что важно в этой жизни. Почему, Невар? Где я ошибся?
Мне было трудно читать, пока он кричит на меня. Я пробежал глазами страницу и выхватил несколько слов: «…состояние после выздоровления… вряд ли поддастся какому-либо лечению… может ухудшиться со временем… не сможет исполнять обязанности офицера каваллы… отчислен из Королевской Академии каваллы… вряд ли будет в состоянии удовлетворительно служить в любом подразделении армии на любом уровне…»
Внизу стояла так хорошо знакомая мне подпись, приговаривающая меня к бесполезному существованию на подачки брата и под тяжестью презрения отца. Я медленно опустился на стул, все еще сжимая в руке страницу. В ушах у меня гудело, и я вдруг вспомнил о Веретене и его бесконечном танце. Во рту пересохло, я не мог издать ни звука. У отца таких затруднений не было. Он продолжал поносить меня за безответственное, самовлюбленное, глупое, бессмысленное, бездушное поведение. Неожиданно я смог сделать вдох и вспомнил, как разговаривать.
— Я не знаю, о чем это, отец. Правда не знаю.
— «Это» об окончании твоей карьеры, идиот! О том, что у тебя нет будущего, а твоя семья опозорена. Отчисление по медицинским показаниям из-за того, что ты стал слишком толстым! Вот это о чем! Будь ты проклят, парень! Будь проклят! Ты даже провалиться не смог с достоинством. Лишиться карьеры из-за того, что ты не в состоянии не набивать рот едой! Что ты с нами сделал? Что подумают обо мне товарищи, узнав, что я вырастил такого сына?
Он замолчал, его руки, все еще сжимавшие остальные бумаги, дрожали. Он считал случившееся своим собственным поражением. Его позор. Его достоинство. Честь его семьи. Ему ни разу не пришло в голову задуматься о моих чувствах. Он отошел к окну, повернулся ко мне спиной и принялся читать бумаги, подставив их к свету. Через пару мгновений я услышал, как он сдавленно выдохнул, словно получив удар в живот, потом медленно втянул в себя воздух и повернулся ко мне, продолжая держать перед собой бумаги.
— Какая грязь! — с чувством произнес он. — Из всех проступков, которые можно ожидать от собственного сына, — такое!
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — глупо повторил я.
Я никак не мог взять в толк, почему доктор не поговорил со мной перед отъездом. На мгновение я даже позволил вспыхнуть дикой надежде, что это ошибка, что приказ об отчислении был написан, когда я еще тяжело болел. Но взгляд на число, стоящее на бумаге, развеял это заблуждение. Добрый доктор подписал ее через несколько дней после моего отъезда из Академии.
— Я не понимаю, — пробормотал я, обращаясь скорее к самому себе, чем к отцу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
