Бирнамский лес двинулся и пошел штурмом на его замок.
Но разве не всегда лес оказывался победителем? — спрашивает стихотворение, — чему же тут удивляться? «Не лес ли поглотил становища древлян, / Палаты конунгов, землянки партизан, / Ацтеков города, дворцы и храмы майя?» И дальше:
А ты, подлесок мой, глядящий храбрецом,
С игрушечным в руке упругим копьецом,
С беретом на отлёт кленового фасона, —
Как петушишься ты, зеленокудрый паж,
Как рвешься отомстить, легко впадая в раж!
О, не волнуйся! Ты — один из легиона.
В переводе Стюарта Сандерсона:
And you, young sapling, look so very brave
Before me, brandishing your leaf-trimmed glaive
And at arm’s length, a maple-leafed beret —
How cockily you strut, my green-curled page,
So swift to take revenge, to turn in rage.
Be calm! Each generation has its day.
Я представляю, как другой переводчик носился бы и мучился с этим «легионом». А Стюарт сказал то, что естественно сказалось, чего потребовала рифма: beret [bi-REI] — day, и его строка звучит по-английски ничуть не менее убедительно, чем по-русски, завершая строфу правильной меланхолической каденцией.
Первая часть нашего переводческого диалога прошла в Москве, а на следующий год мы встретились уже в Шотландии. Поэтические выступления прошли в Эдинбурге, в Глазго и в Данди; но нашей основной базой был Эдинбург, и я имел возможность побродить по городу и посмотреть.
Разумеется, первым делом я стал расставлять в нем литературные вешки. Одна вешка — простая и очевидная. Это памятник Вальтеру Скотту неподалеку от гостиницы в центре, где нас поселили. Мы наткнулись на него почти сразу, как в первый раз вышли прогуляться, но не сразу признали, потому что памятник необычный: он помещен внутрь сквозной «беседки», моментально напомнившей мне рыночный крест в Чичестере, только в готическом стиле. Я подошел и дважды поклонился в пояс: один раз за «Айвенго», другой раз — за Смальгольмского барона.
За монументом Скотта был спуск как бы в широкий и длинный овраг, превращенный в парк. По склонам оврага цвели белые и голубые подснежники, напоминая о весне, пока еще только календарной. Я подумал, что в Москве такого оврага посередине столицы не допустили бы. Засыпали бы в два счета, проложили улицу и назвали ее, например, Скотцев Вражек.
Дом Роберта Стивенсона я отправился искать сам. И нашел его неподалеку, на Хэриот-Роу. В этом доме он прожил большую часть своего детства. Мальчик часто и подолгу болел, слабые легкие достались ему по наследству. Так что «Постельная страна» в его сборнике детских стихов не выдумана. Задолго до того, как ему было суждено отправиться в настоящие путешествия, он странствовал со своими игрушками в постели, воображая в складках одеяла горы, долины и ущелья. Может быть, он и не выжил бы, если бы не самоотверженная забота его преданной няни. Посвящением ей открывается «Детский цветник стихов» Стивенсона:
Алисон Каннинхем — от ее малыша
За сказки, что ты мне прочла,
За ночи, что недоспала,
Прислушиваясь и храня
Младенца хилого, меня,
За голос твой, что на ходу
Умел заговорить беду,
За доброту руки твоей
В часы блаженств, в часы скорбей —
Друг первый, нежный херувим,
Над детством реявший моим,
Тебе я, нянюшка, дарю
Простую книжицу мою…
Дай Бог, чтобы любой малыш,
Пред очагом, где свет и тишь,
Устав от чтенья этих строк
И, сладко задремавши, мог
В плечо уткнуться головой
Такой же нянюшки родной.
Вот так возникают психологические модели, которые сопровождают человека всю жизнь. Ведь не случайно и подругу он выбрал такую, которая была на десять лет его старше и намного опытней, почувствовав в ней те же главные качества: заботу, преданность и терпение. Стихи, которые он посвятил ей, своей Фанни, подтверждают это.
Подруга
Упрямую, смуглую, смелую, быструю,
С глазами, что светятся тьмой золотистою,
Прямую и резкую, словно кинжал, —
Такую подругу
Создатель мне дал.
Гнев, мудрость и душу горячую, цельную,
Любовь неустанную и беспредельную,
Что смерти и злу не дано побороть, —
Такое приданое
Дал ей Господь.
Наставницу, нежную и безрассудную,
Надежного друга на жизнь многотрудную
С душою крылатой, исполненной сил,
Отец всемогущий,
Ты мне подарил.
Иногда кажется: вот бы и Александру Сергеевичу так-то жениться. Если не на самой Арине Родионовне, то хотя бы на капитанской дочке, скромной и преданной Машеньке. А не на легкомысленной и юной девушке (хотя бы и с ангельским личиком), не успевшей еще накружиться и натанцеваться. И, конечно, не на Анне Андреевне Ахматовой, хотя она и понимала его стихи лучше всех, да и сама, кажется, была бы не прочь…
Но я что-то увлекся, размечтался. Пора возвращаться «домой» и собираться всей компанией в Поэтическую библиотеку, где было назначено наше выступление, — с осмотром по дороге Холирудского дворца и, неподалеку от него, Шотландского парламента. Многовековые отношения между Англией и Шотландией можно было бы выразить старинным стишком:
Однажды вышел Лев
На бой с Единорогом,
Гонял, рассвирепев,
Его по всем дорогам.
Когда же уставали
Заклятые враги,
Садились на привале
И ели пироги.
Время от времени в Шотландском парламенте возникает и, так сказать, животрепещет вопрос о независимости. Дошло даже до национального референдума, но никакого результата он не дал. Конечно, Единорог не забыл, как его гоняли по всем дорогам; но это было так давно. Жевать пироги в одиночку ему как-то скучно. Привык, кушая, видеть перед собой соседа Леву. Конечно, это «заклятый враг», но столь давний враг за выслугой лет становится уже практически другом.
Нас ждали еще выступления в Глазго и в Данди. Но Глазго — это особая песня; а в Данди мы посетили музей корабля, на котором Роберт Скотт совершил свое первое антарктическое плавание в 1901–1904 годах. Трехмачтовый барк «Discovery» («Открытие») был последним деревянным парусником в истории английского королевского флота.
