– Краббе директором!
– Закройте окно, – сказал Краббе. – Можно вентилятор включить.
– Они уже уходят, – сказал мистер Роупер. – Взрыв энтузиазма у них длится недолго.
– Если б он остался дома, мог бы стать приличным директором маленькой школы. Слишком большую власть получил. Через несколько лет выйдет в отставку, потом будет тянуть пустую жизнь, освобожденный адекватной пенсией от необходимости работать. Люди будут смеяться над ним, не приглашая сыграть вместе в гольф или в теннис. А он будет им докучать невразумительными рассказами о стране, которую так и не сумел понять. Жизнь его будет погублена.
– Моя жизнь тоже будет погублена? – спросил Краббе.
– О да, – спокойно сказал мистер Радж. – Но вас жалеть нечего. Страна вас поглотит, и вы перестанете быть Виктором Краббе. Вы обнаружите, что все меньше и меньше способны делать дело, ради которого вас сюда прислали. Утратите дееспособность и личность. Она вас поглотит, и вы станете очередным чудаком. Может быть, мусульманином. Может быть, позабудете свой английский, по крайней мере утратите английский акцент. Возможно, закончите жизнь в кампонге, перестав быть иностранцем, превратившись в старого коричневого мужчину с массой жен и детей, одним из стариков, к которому будут посылать молодежь за советами в сердечных делах. Вы погибнете.
– Краббе директором! – Пробивалось лишь несколько голосов, уже утративших интерес.
– Этот крик – ваш смертный приговор, – сказал мистер Радж. – Пролетариат всегда ошибается.
Начался сильный дождь. Летучие муравьи летели к электрической лампочке. Пот блестел на коричневых, желтых и белых лбах. Москиты принялись жалить щиколотки в тонких носках или голые. Голосов снизу больше не слышалось.
– Завтра, – сказал мистер Радж, – проснемся в затопленном мире.
16
Сержант Алладад-хан – три новых латунных шеврона совсем не блестели в дождевом слабом свете – возвращался по реке из авторемонтных мастерских в Келапе. Сидел, выпрямившись, на корме полицейского катера, Касым за рулем, как всегда, неумелый. Аллах, весь мир теперь был рекой. Река жадно поглотила почти всю центральную улицу, грязные закоулки возле базара, взобралась даже по каменной лестнице старой Резиденции, наверняка подтопив Краббе. Верхушки деревьев кустисто вздымались над серыми простынями воды, змеи приютились в ветвях. Старик китаец стоял у дверей своего дома, моля поток отступить от семейства; его утащил крокодил. Старые лодки опрокидывались или шли ко дну – с непросмоленными швами, – нагруженные домашним скарбом. Дурная, но волнующая пора. Ибо вот он, Алладад-хан, с пыхтением возвращается на затопленный двор Транспортной конторы, путешествует по водам, подобно пророку Ною, властвует над рекой, даря водам свободу. Аллах, есть нечто более достойное, более приличествующее мужчине, в этом величественном продвижении, чем визг тормозов и рывки колес на ухабистой грязной дороге.
Властвует над рекой, но больше почти ни над чем. Ибо она, как все женщины, быстро приспособилась к отступничеству брата, к предательски обретенному благополучию. Разве не очевидно, что хитроумно устроенный брак продвинет его карьеру? Он ведь теперь встречается со всеми лучшими людьми; что касается его жены, очевидно, такой хороший мусульманин со временем приведет ее к истинной вере. Пьянство – нечто вроде самостоятельно избранного мученичества, просто способ укрепить силу с помощью нужных общественных связей. Сам Абдул-хан ей сказал.
Что касается ее отношения к нему, к Алладад-хану, что ж, почти так же, как прежде. Не считая того, что она вполне довольна его повышением, горда ранением в руку, утешена подарками, которые ему удалось купить на деньги, щедро и без отдачи выданные Адамс-сахибом. Он, Алладад-хан, решил, что ребенок не лишен с ним сходства – неагрессивный нос, интеллигентный лоб, глаза одновременно живые и томные. Теперь нянчил дитя на руках, напевал пенджабские старые песни; она одобряла подобные проявления отцовских любящих чувств. Время от времени позволяла ему уходить, не слишком жаловалась, когда он являлся с яркими глазами и шаткой походкой. Одного только все-таки не допускала: чудовищно сексуального акта из американских и европейских фильмов, но теперь вполне снисходительно принимала прочие супружеские домогательства.
Хорошо также, думал Алладад-хан, что он создал нечто, чему можно радоваться, ибо скоро лишится друзей. На второй день после Рождества чета Краббе улетит в другой штат; а еще через месяц Адамс-сахиб навсегда покинет Федерацию. Oн, Алладад-хан, останется в одиночестве. Хотя, возможно, избавится от полного одиночества, выращивая сад на завещанных ему нескольких клочках земли. Постарается любить жену, беречь и лелеять дочь, продолжит изученье английского, заведет полку книг, несколько картин на стенах. Возможно, у него когда-нибудь будет сын, а когда выйдет в отставку, вернется в Пенджаб, будут несколько акров, коровы и лошади, множество молодняка, посиделки у зимнего очага, легенды о нем, Алладад-хане, – солдате, мечтателе, полицейском, космополите, образованном, вольномыслящем. Не много, но все-таки кое-что.
Ей захочется назвать сына Абдул-ханом, но тут он решительно скажет свое слово.
Алладад-хан с интересом заметил весело катившуюся среди редкого быстроходного речного транспорта лодку с раджой и его новой любовницей. Раджа – распутный молодой человек в европейском костюме. Алладад-хан хорошо знал его в лицо. Девушку знал еще лучше. Это бывшая любовница Виктора Краббе. Теперь она казалась довольно счастливой в красивом байю, в недомерке саронге, с позолоченной сумочкой, с кольцами в ушах из келантанского серебра и со своим распутным, но, может быть, мужественным молодым раджой. Аллах, у женщин никакой верности.
Ни у одной, кроме одной.
В Келапе он видел неверного парня, болтавшегося вокруг, миньона пузатого плантатора. Видел в лавке возле автомастерских, где тот самый парень покупал еду для бунгало, но также тратил сумасшедшие деньги на дешевые безделушки и детские игрушки, – уборная для кукольного дома, попрыгунчик, бумажные цветы и восковые фрукты. Парень провокационно повел девичьими плечами перед Алладад-ханом, взбил крашеные волосы. Мир ускорявшейся лодкой мчался к последнему краху. Друзья уезжают, женщинам и парням нельзя верить, Бога, может быть, нет. Впрочем, остается квартира в полицейских казармах, длинноносая жена с каннибальскими зубами, младенец, постель, шипящие, прыгающие на плите чапатти.
И вещи, которые хочется помнить.
– Касым! – крикнул он. – Дурак чертов! Глупый ублюдок! – Потому что Касым угрюмо летел прямо в стену двора Транспортной конторы, не снижая скорости, и нос лодки готовился пулей вонзиться в красный кирпич. Алладад-хан перехватил руль.
– Минта мааф, капрал, – сказал Касым.
– Сержант, – поправил Алладад-хан, – сержант. Аллах, ты что, никогда не научишься? Три полоски – сержант.
– У меня столько всего на уме, – оправдался Касым. – Жена новая, с деньгами трудно. Я с радостью был бы простым капралом.
– Продвигается тот, кто способности проявляет.
– Это несправедливо. У вас всего одна жена, вы не нуждаетесь в деньгах, которые получаете, как сержант. У меня теперь три жены, это очень тяжело.
– Хари Сингху обещан чин капрала. Допустим, у него столь же мало способностей в вопросах транспорта, как у тебя, но он хоть знает английский, играет в футбол за полицию округа.
– У меня на подобные вещи времени никогда нет, капрал.
– Нет Бога, кроме Аллаха, – выругался Алладад-хан. – Никогда не научишься?
– Но у меня возможности не было ходить в вечернюю школу. Дома столько всяких дел.
– Не будем больше говорить, – сказал Алладад-хан, останавливаясь, чтоб медленно продвинуться на несколько дюймов по водам потопа. – Жди здесь. Мы скоро вместе с туаном пойдем к большому школьному зданию на холме. Приготовься взять на борт много баранга. Сегодня у христиан большой день. Называется Сочельник. Празднуется рождение пророка Исы.
– Поэтому сегодня выходной.
– Да. И завтра. Предупреждаю тебя, дома делай как можно меньше. Нам надо, чтобы ты был готов к дальнейшей работе. Повези своих жен погулять по реке. Ты вступаешь в тот возраст, когда надо силы беречь.
– Да, капрал, – согласился Касым.
17
Вечер Сочельника обещал расцвести и красиво поблекнуть над водами. Сквозь дождевые тучи на западе пробился теплый свет, осветил волосы джунглей, радужно расцветил туманные дебри на вершинах гор. Краббе с женой стояли высоко над городом, забравшись па крышу покосившейся дозорной башни, глядели на залитые водой улицы, на огромную вспухшую реку, на скользившие или пыхтевшие на ней суда. Даже внизу, под самым верхним пролетом каменной лестницы, прыгали и плыли лодчонки. В одной из них знакомая фигура ехала на буксире домой. Краббе махнул, и фигура махнула в ответ с тонким смехом, слабо прозвеневшим над мокрой пустыней.
