Квентин кивнул. Он знал, насколько легко было бы лечь с ней в постель, но он давно научился сдерживать свои страсти. А страсти-то совсем простые, напомнил себе Квентин: женщина, по-настоящему в тебе не нуждающаяся, американский футбол с апреля по октябрь, баскетбол зимой, крепкая сигара, шотландское виски и хорошо написанная книга. Он встал.
– Ты можешь остаться, если хочешь.
Карла улыбнулась:
– Это ты мне?
Квентин взял плащ.
– Увидимся позже. – Он наклонился, поцеловал ее живот чуть пониже пупка, заглянул в полные изумления глаза и извинился. – Это уже не твоя проблема, а моя.
И ушел.
* * *
На рассвете он все еще сидел на террасе старого особняка в стиле Тюдоров, который разбирала его компания. Хаммер дрожал у его ног от холодного ветра, налетавшего с серых волн Атлантики. Квентин смотрел на океан, именно в этом он сейчас нуждался. Необозримое пространство без всяких препятствий, чтобы разобраться в собственных мыслях.
Ему не хотелось признаваться самому себе, что он так ничего и не создал в своей жизни. Квентин не позволил слову “несчастлив” пробраться в свои раздумья, потому что это было признаком жалости к себе. Черт возьми, некоторые “несчастные” рушат дом, в котором живут, следуют за своим проклятым художественным призванием, не считаясь с близкими.
Когда Квентин вернулся из армии, он отправился к старому складу, все еще хранившему скульптуры его отца. Он стоял в тот день среди металлических фигур, разглядывая прогнившие деревянные полы и проржавевшие перекрытия, представляя себе, с каким бы наслаждением он по досочке, по винтику разобрал бы здание склада, выставив под яркие солнечные лучи его содержимое, а потом по одному резал бы автогеном никчемные творения старика до тех пор, пока от них не остались бы аккуратные ряды болванок. Никакого склада, никаких скульптур, никаких воспоминаний.
И теперь, сидя на ступенях чужого дома, Квентин не сводил глаз с океана. Он подался вперед, впитывая золотые и розовые оттенки восхода. Должны же где-то быть ответы на его вопросы, что-то или кто-то… Ладно, пусть это будет кто-то, ради кого стоило бы умереть, кто сейчас вглядывается в горизонт, ожидая его, Квентина.
В жизни он встречал женщин больше, чем мог вспомнить. Они оставались на военных базах, в квартирах, которые он для них снимал. Теперь он забыл даже их имена. Воюя в Ираке, он впервые по-настоящему задумался о том, существует ли где-то на свете женщина, с которой ему никогда не захотелось бы расстаться.
Представить ее себе он не смог.
ГЛАВА 9
– Квартиранты твоего папы хотят с тобой поговорить, – прошептала мне на ухо миссис Грин. Она организовала поставку кастрюлек с тушеным мясом, жареных цыплят и десертов, приносимых соседями. Еды нам с Артуром хватило бы на целый месяц.
Я мрачно посмотрела на нее поверх груды счетов, лежащих на кухонном столе.
– Скажите им, пожалуйста, что я побеседую с ними, как только закончу с бумагами. – В ящике на кухне обнаружилась целая кипа неоплаченных квитанций. Электричество должны были отключить на следующий день.
– Детка, так не получится. Ты должна поговорить с ними сейчас. – Миссис Грин была женщиной твердой, настоящим лидером. Они с мужем, продав свой магазинчик “Шустрый парень” национальной торговой сети, теперь находились на пенсии. Когда-то в “Шустром парне” можно было купить все, от упряжи для лошадей и консервированных лягушачьих лапок до домашнего кекса и обоев. Теперь там продавали кофе для гурманов и туристическое снаряжение. Мой мир здорово изменился.
– Они ждут на крыльце, – снова прошептала миссис Грин и ткнула пальцем в направлении окна.
Я неохотно натянула свитер и вышла.
Пятеро папиных квартирантов смотрели на меня так же подозрительно, как и я на них. Освальду Т. Уэлдону было за шестьдесят. Гибкий, стройный, затянутый в кожу, с акцентом уроженца Теннесси бывалый байкер, безразличный и страстный одновременно. Белоснежные усы украшали его верхнюю губу, как мягкий мех. Он называл себя художником-фольклористом. Чаще всего он писал обнаженных людей, бегущих через фермы, поля и цветы. Другой темой его творчества, куда более неприятной, были дети – жертвы насилия.
Его жена Хуанита, лет тридцати, не старше, приехала из крошечной мексиканской деревушки. Она с трудом понимала по-английски и была невероятно застенчивой. Рядом с ними стояла совершенно невыразительная пара лет восьмидесяти: Бартоу и Фанни Ледбеттер, очень старые и хрупкие. Фанни опиралась на Бартоу, а тот в свою очередь опирался на жену и на массивную деревянную палку. Его спина оставалась согнутой после старой травмы, и он все время смотрел в землю. Старики всю жизнь проработали на фарфоровой фабрике в Северной Каролине, пока новые хозяева не закрыли ее, перенеся производство в одну из стран третьего мира. Теперь чета зарабатывала на кусок хлеба, продавая плошки, тарелки и кружки странной формы. Когда я, приехав, открыла один из шкафчиков на кухне, произведения Ледбеттеров взглянули на меня, словно разноцветные пришельцы, готовые к мгновенной атаке.
И наконец у крыльца я увидела ее, воплощение загадки и скрытой угрозы, которую мне никак не удавалось определить. Я видела, как эта женщина плакала на папиных похоронах, а потом, когда все уже разошлись, молча стояла у могилы одна. Она откликалась на странное индейское прозвище Лиза-Олениха, что выглядело совершенно абсурдным, учитывая тот факт, что это была толстеющая белая американка среднего возраста с зелеными глазами и платиновыми волосами. Еще совсем недавно Лиза наверняка отличалась редкой красотой. Лиза-Олениха работала со стеклом, и перед ее дверью на полке красовались флаконы для духов, вазы и стеклянные украшения для дома.
Она всегда выбирала яркие тона, и в этот день надела мешковатое зеленое пальто поверх ярко-зеленого шифонового платья. На ногах у нее были белые шелковые носочки, расшитые крошечными жемчужинами, и мокасины. Глаза прикрывали очки в зеленой оправе.
– Здравствуйте! Как поживаете? – приветствовала она меня. У нее была правильная литературная речь, что удивило меня, и акцент жительницы побережья. – Вы уже общались во сне со своим отцом, говорили с ним?
Что за бред! Я уставилась на нее.
– Нет, но я уверена, что он обязательно позвонит мне оттуда, как только выберет время.
– Прошу вас, не сердитесь. Я обязана сказать вам, даже если вы мне не поверите. У меня было видение. Вернее, просто ощущение. Чувство глубокого покоя. Я верю, что ваш папа теперь в мире с тем, что оставил здесь, – ее голос дрогнул, – и он собирается совершить еще немало в иных пределах. Томас возложил всю ответственность на вас, и это подсказывает мне, что он понимал: так будет лучше для вас. Он знал, что вам необходим этот шанс, чтобы вернуться домой.
