— Запоздали ваши советы, граф, — резко отозвался Багратион, — а что не в пору, то худо. Он остановился перед Барклаем.
— Что же, ваше высокопревосходительство? Дождусь я от вас слова прямого и ясного? Или…
Глаза его так выразительно сверкнули, что несколько встревоженный Толь приподнялся на локте, а Сен-При вскочил с обрубка и вовсе исчез. Лысой голове Барклая было холодно. Он надел шляпу.
— Французские корпуса, против которых вашему сиятельству и мне предстояло сражаться, — раздался его тихий голос, — сильнее нас. Успех был сомнителен. Сверх того, и он не избавил бы нас от противника. А неудача повлекла бы за собой самые большие бедствия…
Багратион сорвал с себя шарф и швырнул его в догоравший костер. Толь с натянутой улыбкой подбросил прутьев в огонь. Наступило долгое молчание.
— Господа! — вдруг раздался из-за шалаша громкий окрик Сен-При. Кажется, все решилось!
Он с мальчишеской резвостью бежал к лужайке и взволнованно размахивал руками, от чего золотой генерал-адъютантский аксельбант развевался за его правым плечом.
— J'etais tout a 1'heure temoin des sentiments de nos excellenls paysans… Et ils font preuve dans tout ceci d'une abnegation qui est veritablement admirable[69]…
— Да говорите же по-русски, граф! — в бешенстве крикнул Багратион. Разве не знаете вы, что не понимаю я болтовни этой…
Сен-При покраснел и с быстрого бега перешел на шаг. Подойдя, он проговорил сухо и вежливо:
— Три крестьянина из деревни Росасна прискакали сюда, чтобы сделать важные сообщения вашему сиятельству. Я сейчас выслушал их. Наполеон — в Росасне, войска его на левой стороне Днепра и идут на Красный и Смоленск. Кроме того, только что прибыл курьер от генерала Неверовского. Вот пакет с донесением…
Толь пошарил круг себя, — сучьев больше не было. Тогда он улыбнулся еще двусмысленнее, чем давеча, медленно развязал на себе шарф и бросил его на уголья. Огонь вспыхнул. Багратион развернул рапорт Неверовского и присел на корточки у костра. Ярко освещенное лицо его с поразительной ясностью отражало смену возникавших в нем настроений. Неверовский сообщал, что его шеститысячная дивизия атакована кавалерией генералов Груши, Нансути и Монбрена, за которой следует корпус Нея. Бой идет на Смоленской дороге, обсаженной деревьями в четыре ряда. Это пока спасает Неверовского, так как атакующая его конница вынуждена скакать по обочинам дороги, спотыкаясь на рытвинах. Но она уже сорок раз ходила в атаку, и ее много, очень много… Дивизия потеряла полторы тысячи людей и пушки… Она еще огрызается, как лев, который смертельно ранен… Однако…
Глухой гул канонады долетел с левого берега Днепра, оттуда, где шел сейчас бой. Багратион поднял голову, прислушиваясь. Раскаты орудийного грома усиливались с каждым мгновением.
— Это именно то, — медленно проговорил Барклай, — что я предвидел. Если бы мы ушли от Смоленска дальше, спасти Неверовского было бы нельзя.
Багратион посмотрел на него с ненавистью.
— Неверовского выручу я. Мы все потеряли, кроме Смоленска. Кто будет спасать город?
— Надо подумать, следует ли спасать его. Маневр Наполеона у Росасны еще не конец его предприимчивости. Он может повторить этот маневр, перейдя Днепр в десяти верстах выше Смоленска. И тогда окажется в тылу у обеих армий. Надо ли рисковать?
— Надо! Необходимо! Эй, адъютантов ко мне!
Толь уже не лежал, а стоял возле костра. Кажется, он ничего не подкладывал в него больше, а костер горел ярко. Багратион наскоро писал карандашом приказания. Седьмой корпус генерала Раевского шел позади Второй армии и потому был ближе к Смоленску, а следовательно и к Неверовскому, чем она.
— Объясни, Алеша, Николаю Николаевичу все, — говорил Багратион Олферьеву. — Останови седьмой корпус и назад поверни. Пусть идет… Нет, пускай опрометью бежит через Смоленск на выручку Неверовского. Это — первое. А второе — так ему скажи: города без боя не отдадим. Я клялся в том смолянам бедным и исполню. Армия следом идет…
И действительно, над лагерем уже вились сигнальные ракеты, и в разных концах его барабаны били тревогу. За Днепром громыхало, как в грозу.
Войска Второй армии шли к Смоленску всю ночь. Олферьев обгонял их, меняя уставших коней в кавалерийских частях. Утро встало под серым небом, тусклое и какое-то мертвое. Но земля была зелена, как свежевыкрашенный зарядный ящик. Олферьев смотрел на шагавшие по дороге и полю длинные шеренги пехоты и думал: «Как велик наш солдат! Он несет у себя за спиной, в своем бедном ранце, все нужды, желания, потребности и даже фантазии, весь свой человеческий эгоизм, да еще и десять дней существования впереди… А уж там — будь что будет! Величие этих людей в том, что будущее каждого из них заключено в солдатском ранце, и простирается это будущее лишь до первого сигнала тревоги…» От этих мыслей сердце Олферьева радостно и гордо билось… «Я свой среди них! Какое счастье! Но — свой ли? А Муратов?» Он мчался мимо крупной, размашистой рысью, и пыль из-под копыт его коня темным облаком вилась над солдатскими рядами. Крестьяне толпами выходили навстречу войскам с иконами и хлебом-солью. Бабы выносили с собой грудных младенцев. Пыльные, усталые, покрытые черным потом, солдаты кричали им:
— Эй, тетки, баньку-то для хранцуза не забыли истопить?
Бабы унимали плакавших ребят.
— Истопим, родимые… А уж вы загоняйте его, проклятого, в жару-то!
Олферьев смотрел и слушал с завистью. «В огненном бою, в крови, в смерти за общую родину сыщутся для меня дружба и товарищество с этими людьми. Все мы — русские и тем — свои!» Около какого-то гусарского полка он остановил засекшегося коня для смены.
— Олферьев! — окрикнул его зычный бас. Это был Фелич, ехавший в качестве арестованного позади своего эскадрона.
— Куда спешите? Погодите-ка… У меня в седельных ольстредях[70] вместо пистолетов хранятся флаконы с польской водкой. Не хотите отведать из золоченой стопки? От живота и против тряски — чудеснейшее средство!
Олферьев только рукой махнул.
— Скажите там у вас, в главной квартире, кому нужно, — гремел ему вслед Фелич, — для лошадей в кавалерии сена нет. Рожь, яровое, траву косят гусары. Люди кормятся из обозных фур крупой и сухарями… Много подлецов и мошенников…
Олферьев был уже далеко. Вдруг… Что такое? Желтые воротники на мундирах — сводная гренадерская дивизия Первой армии… Как она здесь очутилась? Он подъехал к рядам. Ага! Дело в том, что именно эта дивизия своим поздним выступлением из Смоленска и задержала седьмой корпус Раевского. Быть бы беде, да горе помогло! Начальник дивизии, принц Карл Мекленбургский, по обыкновению, проспал и выступил на три часа позже, чем полагалось. А может быть, знал наперед подлинные планы Барклая к потому не торопился… В коляске ехал, развалясь, рыжий генерал, толстый и свежий, как молодой, хорошо отпоенный бычок, Это и был принц. Он подозвал Олферьева.
— Что случилось?
Олферьев доложил.
— Хм! — сказал принц. — Это очень важно! Впрочем, скачите скорей к генералу Раевскому и как можно лучше исполните данное вам, господин офицер, поручение. Noren Sie auf[71]!
Солдаты чувствовали, что все делалось не так, как надобно было бы делать, и что происходило с ними что-то такое, что не должно происходить с русскими солдатами. «Маневры» под Рудней, трудные форсированные марши, без видимой цели и понятного смысла, тяготили солдатские души скверным настроением. Даже правофланговый карабинер Трегуляев рассыпался теперь не в веселых, а в желчных и злых прибаутках.
— То стоим, мух на голощеке кормим, — говорил он, — то вдруг вспряли, понеслись… Поехала кума — неведомо куда… Буй да Кадуй черт три года искал…
И он договаривал шепотом:
— Так и наш хромой черт мечется… Леший его задави! Вовсе людей затаскал!
— А ты не чудись, не блажись, — строго останавливал его фельдфебель Брезгун и показывал на Старынчу-ка, шедшего, по огромному своему росту, в первой шеренге, но казавшегося из-за опущенной головы ниже соседей, — вон на кого глянь! Ему, братец, всех тяжелей, а молчит.
Действительно, Старынчуку было всех тяжелей. Уж как ждал он боя, когда выступала дивизия в Рудню! Как молил бога, чтобы дал ему бог куражу сразу убить сто французов и тут же получить Георгия! Ничего не вышло… Все по-прежнему… А кто виноват? Старынчук молчал. Но все солдатские разговоры кругом него сводились к одному: на чем свет стоит ругали Барклая. И Старынчук чувствовал, как в душе его начинала скрестись жесткая злоба к этому худому, плешивому хромцу с мертвым лицом. Как раньше тоска по дому, так теперь тоска по Георгию становилась в Старынчуке болезнью. Когда на мощной груди Брезгуна позвякивали его кресты, Старынчук вздрагивал, и ему хотелось застонать от тоски.
— Влас, он ведь такой! — говорил Трегуляев. — Он, Иван Иваныч, молчит-молчит, да и молвит. Егория давно бы оттяпал, кабы не Болтай… Кабы не болтались мы по-пустому… Эх!
