Танюша не понимала, почему Анжелка изводит её столько лет. Она никогда не переходила Анжелке дорогу, не сделала ей ничего дурного, ни разу не ссорилась с ней. Если бы Танюша знала причину Анжелкиной злобы, то всё исправила бы в своём поведении. Но причина была неизвестна, и Танюше оставалось лишь плакать от бессилия и обиды, терпеть и отступать.
— Знаю, почему вы снюхались с Неволиным, — Анжелка лепила всё, что лезет на язык. — Вы же оба воры. Неволин тырил там у себя по шофёрской части, мне Митька рассказывал, а ты здесь приворовываешь. У вас в салоне вообще перерасход и недостача. Ты ведь подтягиваешь, Куделина, да?
Танюша сквозь слёзы увидела себя в зеркале. Она — что‑то смазанное, белое, в общем, ничто. Её никто не пожалеет, она никому не нужна. Раньше она могла прибежать к Герману, он обнимет, укроет, утешит, отгородит собой от любого зла, потому что он знает, какая она хорошая, а сейчас?.. Сейчас, когда она совсем одна, Анжелка Граховская просто растопчет её, вытрет об неё ноги, уничтожит из подлого желания поглумиться. Сейчас её никто не защитит — надо защищаться самой, сколько есть сил.
— Ты гадина, гадина! — задыхаясь, закричала Танюша Анжелке.
— Женщина, успокойтесь! — повернув голову, с негодованием сказала Танюше клиентка в соседнем кресле; ей сушили волосы гудящим феном.
— Говно забулькало? — победно улыбнулась Анжелка.
— Гадина! — завизжала Танюша.
Она схватила зубастую щётку‑брашинг и швырнула в Анжелку.
Танюша никогда не сопротивлялась, и Анжелка опешила от внезапной ярости этой блёклой тетёрки. Танюша хватала со своей стойки и, нелепо заламывая руки, кидала в Анжелку щётки, тюбики и кисточки. Гнев Танюши был некрасивый, истеричный, но Анжелка испугалась. Закрываясь руками, она опрометью бросилась из зала, как жирная кошка с кухонного стола, и уронила кресло. Другие парикмахерши, обомлев, глядели на Танюшу.
Танюша рыдала, скривив рот. Вокруг её стойки валялись расчёски, зажимы‑уточки и флаконы, на полу растекалась лужа. Танюша попятилась от всех к окну, держа перед собой раскрытые филировочные ножницы.
— Не трогайте меня! — кричала она. — Не трогайте меня! Не трогайте!..
Этот понедельник оказался очень тяжёлым и для Яр‑Саныча, хотя у него уже давно не было с дочерью ничего общего: его жизнь рассогласовалась с жизнью в целом, словно в механизме повышибало зубья шестерней.
Средоточием вселенной для Ярослава Александровича стал огород на даче в деревне Ненастье. Он был для Куделина и райскими кущами, где царит безмятежность, и собственным королевством, и бомбоубежищем. Яр‑Саныч вращался по орбите вокруг своего огорода, а все остальные люди были обязаны соответствовать порядку вещей, который Яр‑Саныч считал правильным; должны были поддерживать этот порядок, а на худой конец — не мешать. Нарушение порядка приводило Куделина в бешенство, он кричал, а мозг его закипал готовностью к инсульту. Вот так Яр‑Саныч организовал свою старость: в 2008 году ему стукнуло шестьдесят шесть.
Люди, даже самые близкие, перестали для него что‑либо значить. Он никогда не вспоминал покойную жену. Никогда не вспоминал старшую дочь. Танюша для Яр‑Саныча была обнаглевшей и бесстыжей рабыней, которая не желает выполнять свои святые обязанности. Где Танюша работает, как у неё дела, где она живёт, с кем она — это Яр‑Саныча не интересовало. Если даже Танюша начинала ему что‑то рассказывать, он молча пропускал мимо ушей. Не важно. Не мешайте. Не отвлекайте от главного — от одиночества.
Германа Яр‑Саныч путал с Русланчиком: он не уловил того момента, когда Руслан заменился Германом. И Германа Куделин побаивался: это был пережиток отношения к Руслану, вбитого ещё женой. Яр‑Саныч был уверен, что Герман хочет его облапошить, а поэтому избегал контакта, не подпускал Германа ни к чему, всё от него прятал и экономил на нём, как мог: выключал ему свет, уносил с собой из кухни сахарницу, брился бритвами Германа.
Делить кров с Яр‑Санычем было невыносимо, хотя Герман и Танюша оплачивали коммуналку за квартиру и несли все расходы за дачу (Яр‑Саныч об этом не задумывался). Можно было снимать жильё, однако получалось неудобно, и Герман с Таней жили в общаге. В середине апреля Яр‑Саныч складывал вещи и уезжал в Ненастье, а Таня и Герман перебирались в его городскую «двушку» — всё‑таки не общага: кухня, ванная и туалет отдельные и свои собственные. В конце октября Яр‑Саныч завершал огородный сезон и возвращался домой, а Танюша и Герман уматывали обратно в общагу.
Танюша ухаживала за отцом: стирала и гладила ему бельё, стригла его, покупала продукты (Яр‑Саныч ничего не покупал — считал, что он сам себя обеспечивает), готовила. Но её усилия по сохранению человеческого облика отца пропадали впустую. Яр‑Саныч из экономии одевался в обноски и ходил как бомж. Он не доверял врачам и лечился сам: при кашле мазал горло керосином, при радикулите пил картофельный сок. Он тащил с улицы домой разный мусор — безногие стулья, драную обувь, рейки с ржавыми гвоздями: дескать, на даче всё пригодится. Таня потихоньку выбрасывала все обратно.
Квартиру свою Яр‑Саныч захламлял за три дня. Поверх ковров он расстилал газеты, на которых сушил россыпи картошки и лука. Вдоль стен он ставил ящики под рассаду, мешки с удобрениями и какие‑то канистры. Яр‑Саныч не смотрел телевизор, не разговаривал с соседями. Целыми днями он читал старые сельскохозяйственные журналы, которые остались от жены, — всегда одни и те же, но очень внимательно. Он разговаривал сам с собой и делал какие‑то выписки, но тетрадь с ними всякий раз весной забывал дома.
Впрочем, он не впал в маразм и в некоторых вопросах сохранял полную вменяемость. Он завёл знакомство с какой‑то бабой‑продавщицей в овощной палатке на районном рынке и носил ей свой товар: мытую картошку и морковь, отшелушенный лук и чеснок. Баба‑продавщица как‑то мухлевала и продавала овощи Яр‑Саныча мимо кассы. Каждый день Яр‑Саныч не ленился являться на рынок к восьми часам вечера, к закрытию палатки, и забирал выручку: десять рублей — хорошо, двадцать рублей — хорошо, тридцать пять рублей — очень хорошо. Все деньги, в том числе и пенсию, он складывал на сберкнижку, а сберкнижку прятал в старом матрасе на антресолях.
Яр‑Саныч ни сном ни духом не ведал, что его дачу продают. Сам бы он не согласился на продажу ни при каких обстоятельствах, пускай хоть вулкан открывается на месте Ненастья. Герман и Танюша оформили документы без него, пригласили на квартиру покупателя и нотариуса, и Яр‑Саныч в диком раздражении подмахнул бумаги, лишь бы чужаки скорее убрались вон из его дома. Он не вникал в суть того, что подписывает. А Герман с Таней решили объяснить ему всё лишь тогда, когда покупатель выплатит полную сумму. С деньгами на руках можно будет сразу купить Яр‑Санычу другую дачу.
Вообще‑то Герман надеялся увезти Яр‑Саныча в Индию. Не всё ли ему равно, в какой стране копать грядки. Он же не смотрит на мир вокруг себя и никакой разницы не заметит. Пересадить его с места на место, как дерево, — из русской деревни Ненастье в индийскую деревню Падхбатти. Правда, про Падхбатти не знала и Танюша. Он расскажет ей потом, когда будет можно.
В общем, Яр‑Саныч не ведал, что его лишили логова. Он мирно копал свой огород весь сезон 2008 года — так договорились, пока покупатель не рассчитался полностью, и потом дача в Ненастье стала чужой собственностью. Сторож кооператива Фаныч за своё молчание получил ящик водки. Но Фаныч и не приятельствовал с Куделиным, чтобы разболтать.
Правду Яр‑Саныч узнал днём в понедельник 17 ноября, когда капитан Дибич пришёл к нему на квартиру с расспросами о Германе Неволине.
Яр‑Саныч не смотрел новости и не имел друзей, с которыми мог бы сплетничать, а потому и не слышал, что Герман — грабитель. Впрочем, это его всё равно бы не заинтересовало. Ну, спёр он что‑то — дак он же всегда воровал у Яр‑Саныча: в позапрошлом году украл грабли, в прошлом году взял со стола двадцать рублей и выкрутил лампочку. Люди для Яр‑Саныча делились на воров и бездельников. Герман — вор, Танька — бездельница.
Однако Яр‑Саныча поразило известие, что Ненастье продано: деньги за дом и участок, оказывается, выплачены, а у него, у Яр‑Саныча, больше нет убежища!.. Яр‑Саныча так встряхнуло и окатило жаром, что он даже не завопил, а словно бы застыл внутри себя в полуобморочном и перевёрнутом положении. Он не понимал, как ему относиться к этому факту. Принять — невозможно. Просто никак невозможно. Яр‑Саныч ощущал себя жуком, которого опрокинули на спину, а он механически шевелит лапками.
Дибич ушёл, а Яр‑Саныч этого уже не заметил: он привычно занялся хозяйством, но с тупым упрямством опрокинутого жука пытался понять, что же означали слова милиционера — кроме того, что они означали реально? Нет, не может быть, что у него нет Ненастья. Наверное, милиционер говорил всё это к тому, что налоги повысят. Газ хотели провести — деньги вымогают. Или Танька не заплатила взнос за вывоз мусора, вот ему и угрожают…
