Не скрою, меня возбудила идея сладких игр на софе иудейки. На завтра после прочтения статьи Риклина я вместо своего бедного холщового платьица обрядилась в экзотический наряд из белого кружева, подхваченного под грудью так, что две мои прелестные юные грудки выглядывали из кружева, как из пены морской. Я расплела свою скромную косу и рассыпала по плечам черные шелковые кудри, зазывно вьющиеся на фоне белого кружева.
К моменту прихода моего лечащего врача я лежала на софе в вызывающей позе, многократно отрепетированной перед зеркалом. Он вошел и застыл на пороге - по-моему, он подумал, что ошибся дверью. «О, доктор Юнг, - проворковала я томно, закидывая за голову сплетенные в пальцах руки, - как вам нравится мой наряд?» Вместо того, чтобы обругать меня, он плотно закрыл дверь, одним прыжком оказался возле меня, встал перед софой на колени и, обхватив мои плечи обеими руками, хрипло скомандовал: «Сейчас же переоденься!» Я покорно пролепетала «Сейчас переоденусь», - но не спешила вырваться из его объятий. И он тоже не спешил разжать руки. Так мы посидели неподвижно несколько секунд, глядя друг другу в глаза, его губы почти касались моей щеки.
Он с усилием оторвался от меня, вскочил и вышел из палаты со словами: «Я вернусь через пять минут. Чтобы ты была в обычной одежде!» Через секунду он приоткрыл дверь и рявкнул: «И волосы заплети!» Оставшись одна, я заметила, что вся дрожу. «Он вернется через пять минут, - а что, если не переодеваться?» Но здравый смысл, который всегда был при мне при любых обстоятельствах, разумненько подсказал: «Не стоит. Эта сцена больше не повторится. Да и не надо ее повторять - она должна быть одна. Тогда он ее не забудет».
И он ее не забыл. Через пятнадцать лет, когда мы в очередной раз выясняли отношения, он обвинил меня в том, что я с первых дней пыталась его обольстить. А гораздо раньше, описывая мой случай Фрейду, он, правда не называя моего имени, пожаловался, что я с первой минуты поставила себе целью соблазнить его. Это было страшно несправедливо, о каком соблазне могла идти речь? Ведь я тогда была настолько наивна, что даже не представляла себе ясно, чего я от него хочу. Я просто из кожи вон лезла, чтобы привязать его к себе, чтобы он меня не бросил, когда я выпишусь из клиники.
А выписаться из клиники было необходимо, если я собиралась выполнить свою главную задачу - поступить в университет. Я ведь устроила весь этот дорогостоящий маскарад не для того, чтобы соблазнить своего лечащего врача! Этого я могла бы добиться и в России. Для поступления в университет мне необходима была помощь профессора Блейера, который слыл известным поборником женской эмансипации. Я заслужила его уважение своим усердным участием в работе его семинара, и он написал мне рекомендацию, необходимую для поступления в университет. Представь себе, я была принята в университет через девять месяцев после того, как поступила в клинику с тяжелейшим диагнозом.
Поскольку Юнг сделал мой случай показательным и писал о нем в научных журналах, нашлось немало желающих пересмотреть его заключения. Чего только мне ни приписывали его оппоненты - и вяло текущую шизофрению, и тяжелый садо-мазохистский комплекс, но никто не обратил внимания на даты обострения моей болезни. Как я, шесть лет страдая тяжелейшей формой истерии, умудрилась без всяких эксцессов закончить гимназию с золотой медалью? И каким образом я, поступив в клинику Бургольцли в состоянии почти неизлечимого психического расстройства, через девять месяцев получила от уважаемого директора клиники рекомендацию для поступления в университет? При чем нигде в истории болезни не нашлось указания на способ лечения, если не считать долгих бесед и прогулок с лечащим врачем.
Зато там лиловым по белому было написано: «Госпожа Сабина Шпильрайн не является душевнобольной». В этом месте сердце мое дрогнуло - неужели догадался? Но нет, это было всего лишь предисловие к следующей фразе: «Она находится здесь на лечении из-за нервозности с симптомами истерии. Мы рекомендуем ее к зачислению.» Мои родители были, конечно, в восторге от такого оборота дела - не говоря уже о том, что содержать в Цюрихе студентку было гораздо дешевле, чем пациентку психбольницы, они были счастливы, что я излечилась так быстро и надежно.
К сожалению, этот восторг привел всю мою дорогую семейку в Цюрих - деньги у них были, нужно было только захотеть. И они захотели - явились в полном составе, мама сняла квартиру в центре города и принялась за устройство моей жизни. Только этого мне не доставало: опять оказаться в нервозном кругу родной семьи, из которого я вырвалась почти нечеловеческим усилием. Опять начались обязательные семейные обеды, с приглашенными приличными еврейскими гостями, сын которых подозрительно подходил мне в мужья. За ними пошли спонтанные нашествия моих братцев в университетскую библиотеку, где они не столько читали умные книги, сколько горячо спорили в курилке о судьбах России.
Разумеется, у моих родных были и другие причины на время удрать из Ростова, кроме заботы обо мне: шел 1905 год, в России вошли в моду еврейские погромы, брат Саня, бунтовщик по натуре, связался с революционным подпольем и был объявлен в розыск полицией, брат Яша явно склонялся последовать за ним.
Но за границей было достаточно места, где мои родные могли бы комфортабельно жить, не нарушая мой с трудом восстановленный покой. Так я и сказала своему покровителю, профессору Блейеру, придя к нему на прием перед выпиской из клиники. Он внимательно посмотрел на меня и все понял. Через пару дней он пригласил к себе мою маму и в самых вежливых выражениях объяснил ей, что семейное окружение отрицательно отражается на процессе моего выздоровления.
Потрясенной маме понадобилось несколько дней, чтобы переварить идею отрицательного влияния родной семьи на мою психику, и еще столько же, чтобы приучить к этой идее папу. Но и папа в конце концов согласился: они сдали с убытком только что снятую квартиру в Цюрихе и, умываясь слезами, отбыли в Париж, где у папы был бизнес. А я переехала из клиники в свою собственную комнату - снятую, конечно, но мою, куда никто не мог войти без моего разрешения.
Никто, кроме моего Юнги. Это я здорово придумала называть про себя моего любимого лечащего врача юнгой. Ты знаешь, что юнга - это ученик матроса, молоденький мальчик, которым помыкают на корабле все, кому не лень. На этот раз моим юнгой попыталась помыкать моя мама, написав в дирекцию клиники просьбу, чтобы мне назначили другого лечащего врача, более опытного и солидного. Произошло это после того, как я проболталась, что мой юнга - любовь всей моей жизни. Опытная в сердечных делах мама была категорически против такой любви.
Но ей это не помогло: наши отношения с юнгой к тому времени уже вошли в такую стадию поэзии, которую можно было разрубить топором. Я не думаю, что я делала что-нибудь сознательно, просто в отношении юнги у меня замечательно работала интуиция, и почти каждый мой поступок и проступок все крепче привязывал его ко мне. Сначала я попросила его дать мне прочесть его докторскую диссертацию, от одного названия которой сердце нормальной интеллигентной девицы уходило в пятки.
Надо же придумать такое: "О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов"! В диссертации он проводил психиатрический анализ медиумического транса, сопоставляя его с галлюцинациями и помраченными состояниями ума. Он отмечает, что у пророков, поэтов, основателей сект и религиозных движений наблюдаются те же состояния, которые психиатр встречает у больных, заглянувших в бездну: их психика не выдерживает этого ужаса и происходит раскол личности. У пророков и поэтов тоже наблюдается тенденция к расколу личности: к их собственному голосу часто примешивается идущий неведомо откуда другой голос, диктующий им, что писать, но им, в отличие от психически больных, удается придать своим творениям художественную или религиозную форму.
Имей в виду, что это я изложила идеи юнги простыми словами, он сам излагает их гораздо более путанно и научно. Зато, когда я пересказала их ему самому, он был потрясен силой моего интеллекта и моим умением выразить сложную мысль просто и доступно. Мы с ним часто говорили об удивительном совпадении наших мыслей и идей: стоило мне рассказать ему о моем очередном научном озарении, как он тут же вытаскивал из портфеля вчерашние записки, в которых обнаруживалось, что подобное озарение посетило в то же время и его.
Обсуждая научную основу нашего поразительного душевного единства, мы совместно набрели на еще никем не высказанную мысль о том, что в каждой мужской душе существует женская составляющая, которую мы назвали анима, тогда как в женской душе есть соответствующая мужская часть, по аналогии названная нами анимус.
Попробую объяснить это доступными словами. В душе всякого мужчины(или женщины) есть идеальный, прописанный ему судьбой, образ женщины (или мужчины), привнесенный туда всей культурой и историей его группы, которую юнга назвал коллективным бессознательным. Но реальная линия его (или ее) жизни рисует другой идеальный образ, созданный на основе реальных обстоятельств его(или ее) биографии. И очень часто эти два образа не только не совпадают, но вступают друг с другом в непримиримое противоречие.
