- Гляди-ка, и швед биться собрался! Наверно, в Петре Лексеиче другого Петра разглядел, того, что при Полтаве разобидел его соотчичей маленько. Решил с обидчиками поквитаться!
- А ну-ка, цыц там, лясники! Поможьте лучше тегиляй сей нацепить! посоветовал Хрущов.
В это время Мавра, довольная возлюбленным, снимала с Ивана стеганку, которая, казалось, впору была и толстоватому Хрущову. Но когда двое мужиков с подмигиваньем понасунули на капитана бывшего фехтовальный доспех, где-то под мышкой холстина лопнула, и полезла вата.
- Да, не про богатырей кираса! - с досадой заметил Хрущов, поднимая вверх руки, в то время как завязывали на широкой его спине защитную сбрую. Поднесли ему и шпагу, которой бился Ваня. Он с неудовольствием взвесил оружие в руке, прикинул длину клинка, со свистом рубанул им воздух. Легкомыслие одно, - сказал он недовольно. - Когда я в лейб-гвардии служил, была у меня шпажка так шпажка, на пол-аршина подлинней сей зубочистки. Я её у прусского драгуна, убитого мной в кампанию с Фридрихом, в трофей забрал. Любо-дорого смотреть было, не то что рубиться! Долго полагал, что германского мастерства она, но потом, когда чрез полгода чистить её стал, разглядел, что на клинке, у самой эфесной бляхи, российскими титлами тоненько так нацарапано: "Сим острым мечом врагов истребляю, но есть и иной, тупой, коим дев изъязвляю". И уразумел я тогда, что проклятый тот драгун россейской шпагой воевал, в бою когда-то добытой. Вот и носил я сей вострый меч, покуда Катька меня в острог служить не направила.
Мужики сочувственно качали головами, улыбались, а кто-то в утешение заметил озорно:
- Ну, благодаренье Богу, хоть другой меч при тебе, Петр Лексеич, оставили. И то ладно!
- И то ладно! - серьезно согласился Хрущов, и все рассмеялись.
Между тем был уже готов и противник бывшего капитана. Швед фехтовального боя ради увязал свои длинные сивые патлы в тугую косицу, серьезен был и хмурился. Все заметили, что правая его рука защищена была перчаткой.
- И ты бы варежку надел, - предложил Хрущову Ивашка Рюмин. - А то намозолишь ручку - больно будет.
Но Хрущов уже никого не слушал. Противники заняли места друг против друга, а мужики, предвкушая зрелище занятное, пошире расступились, азартно потирали руки. Бойцы долго, церемонно приветствовали друг друга, вздевали вверх руки со шпагами, топали ногами, будто всем, кто смотрел на них, доказать хотели, что только им, дворянам, дозволено владеть оружием и выделывать разные непонятные многим фортеля, фигуры, пассажи и финты.
Наконец сталь со звоном ударилась о сталь, и бой начался. Винблан фехтовал на прямых ногах, но с согнутой в три погибели спиной, и всей своей позой он походил на человека, тайком подбирающегося к кому-то на цыпочках. В бой он будто и не рвался, а лишь свободно переступал с места на место, что позволяли ему его длинные, худые ноги, и спокойно отражал удары. Но едва замечал, как неосторожно открывал противник грудь свою, ещё сильней сгибал он спину и в это открытое пространство стремился просунуть не только руку со шпагой, но, казалось, и весь хотел пролезть. Однако всем на удивленье неожиданно ловким и вертким оказался в бою неповоротливый с виду Хрущов. Все заметили, что немалый вес гвардейца мешает ему двигаться быстро, но рука его работала шпагой с превеликим искусством, мелькая, словно иголка в умелых пальцах мастерицы-белошвейки. При каждом пропущенном уколе швед от огорчения гримасы корчил и по-русски зло бранился. Перевес был на стороне Хрущова. Мужики, державшие сторону бывшего гвардейца, считали его удачные удары, смеялись над шведом, становившимся все более злым. Но замечали все, что Хрущов изрядно притомился, пот лился градом по лицу его, багровому, с полуотворенным, тяжело дышащим ртом. Теперь он почти не атаковал, а лишь парировал удары худощавого, двужильного, как видно, шведа, но, даже стоя на месте, ухитрялся колоть и колоть забывавшего об обороне Винблана.
А швед становился все злей, зверел, бесился. Одна лишь злоба теперь владела его шпагой. Все видели, что Винблан, ещё сильней согнувшись, пытается колоть откуда-то снизу приемом подлым и коварным, норовя попасть пониже стеганки, в самый пах, в горло или открытое лицо Хрущова. И сам гвардеец бывший понял, куда стремится поразить его Винблан.
- Куда ж ты метишь, гвоздь шведский? - спросил он тихо у противника, когда они сошлись лицом к лицу, но швед Хрущову не ответил, а продолжал язвить открытые места.
И скоро мужики уже не улыбались, а с тревогой и даже неприязнью смотрели на дерущихся, и каждый думал, как бы их разнять, пока смертоубийства не случилось. К Беньёвскому подошел Степанов, решительно сказал:
- Ваша милость, игрищу сему надобно положить конец, пока на глазах у всех кровь человечья не пролилась!
- А что случилось, собственно? - с полуулыбкой спросил Беньёвский.
- Да разве вы не видите, куда он колет?
- Ничего не вижу, - отвернулся адмирал.
А бойцы все дрались. На щеке Хрущова уже алела глубокая борозда, кровь текла со щеки на шею и на стеганку холщовую. Но гвардеец сам стремился теперь ужалить шведа побольней, ухо Винблана было рассечено, и намокла от крови правая штанина. И никто уже не чаял, что страшный бой этот закончится когда-то, но закончился-таки. К Винблану подскочил Иван Устюжинов, улучив момент, за руку, что держала шпагу, схватил, крутнул её назад, так что пронзительно взвизгнул швед от боли, вырвал оружие и швырнул на палубу подальше. Винблан, взбешенный, дико на Ивана посмотрел бесцветными глазами и с кулаками на юношу набросился, крича:
- Ты, смерд! Дворянина оскорбляй?!
Но Иван саданул его ударом коротким, тяжким, в правую скулу, и швед, волчком крутнувшись, навзничь грохнулся на палубу.
- Сие вам за то, - назидательно сказал скулящему Винблану юноша, чтоб дворянство свое забывать не изволили.
Мужики рассмеялись, одобряя и удар, и слова Ивана, но к нему не подошли, по плечу его дружески не потрепали, а отошли к другому борту, где долго ещё обсуждали то, как баловали господа.
А к вечеру задул попутный ветер и погнал "Святого Петра" к японским островам.
7. ПРЕЛЕСТИ ЯПОНСКИЕ
Июля второго дня, когда, как Чурин утверждал, до Японии не больше версты с гаком оставалось, ветер утих снова, и паруса безжизненно повисли. Галиот остановился. Стало невыносимо душно, как в хорошо натопленной бане. Не помогла и ночь, смоляной чернотой навалившаяся на море, на корабль, на людей, которые не в силах были спать, вылезали из трюма на палубу, напрасно пытаясь найти здесь свежесть. Собирались кучками, о чем-то негромко говорили, глазели на полную, какую-то пугающе багряную луну, лившую на спокойную морскую воду дрожащий красный ручеек. К суконно-черному небу словно пришиты были серебряные пуговицы звезд, сверкающих спокойным, сытым блеском.
Уже к утру жарынь и духота прохладою сменились, принесенной налетевшим Бог весть откуда ураганным ветром, который словно пастью острозубой, беспощадной вцепился в мачты, реи, стропы, паруса и ванты галиота, желая все порвать, сломать и унести и тут же погрести в морской пучине, ревущей и за что-то мстящей людям. Судно, наспех оснащенное к плаванью, едва выдерживало схватку с осатаневшими волнами. Все, кроме тех, кто был на вахте, забились в трюм. Горячо молились, прислушивались, не стихает ли шторм. Слышали, как за переборкой, в товарной части галиота, громыхали, перекатываясь от борта к борту, сорвавшиеся с места бочки с водой и провиантом. Вдруг заметил кто-то, что груз по нерадивости закрепили плохо и разнесет он сейчас борта, а галиот потонет мигом. Но один артельщик поднялся с места и предсказателю рот тяжелым кулаком своим закрыл, потом сказал во всеуслышанье, что говорун тот чего-то малость перепутал и борта у корабля понадежней каких-то бочек будут.
Вставало солнце и снова уходило. Корабль мотало бурей три дня близ каких-то островов, снова уносило в море и снова, будто какая-то сила забавлялась с ним, приближало к берегу. Шестого июля, когда никто уже не чаял в живых остаться, волнение на море улеглось почти что так же неожиданно, как и явилось. На волны будто кто набросил покрывало, - они, погуляв ещё немного под серо-жемчужным шелком, притихли и вскоре совсем исчезли. Стали вылезать на палубу мужики и бабы, измученные, с лицами цвета холста некрашеного. Выходили и тут же валились на колени, неистово молились, благодаря Христа и Николая Мирликийского за избавление от смерти. Появились на палубе и офицеры. Батурин, Хрущов, Степанов, забыв о званиях своих, бухались на колени рядом с мужиками и страстно молились тоже.
Исхудавший за три дня борьбы со штормом, притихший, подошел к адмиралу штурман, с укоризной сказал:
- Хоть обижайся, хоть нет, но торопливость токмо при ловле блох способна. Когда же судно снаряжаем, спешить не надобно - чай, людей везем. Ежели б не воля Божья, вкекались бы мы с худой оснасткой нашей в самую преисподню. Взгляни-ка на рангоут, куда ж нам плыть?
