Об И. С. Гвиздоре следовало бы рассказать подробнее - настолько это интересная история. Приговоренный в 1903 году, как член партии ППС, к двенадцатилетней каторге и проведя весь этот срок в кандалах, он за два года революции вышел на поселение и обосновался на жительство в Барнауле. Революция сделала его городским головой этого города - и в течение ряда революционных лет волны революции то взносили его на свой гребень, то низвергали "в преисподния земли". Приходили "красные" - и сажали его во главе городского управления, приходили "белые" - и сажали его в тюрьму, угрожая расстрелом. Такие взлеты и падения перемежались не один раз. То он инспектировал тюрьму, как стоящий на вершине барнаульской власти, то сам сидел в этой тюрьме - и такая смена происходила не один раз. Одни и те же тюремщики уж и не знали, как к нему относиться. Он рассказывал такой смешной эпизод из своей жизни в эти годы.
- Пришли "белые" - и в шестой раз попал я в тюрьму. Ничего, сижу, дело привычное. Однако, опасно было - уж очень сильно грозились расстрелять на этот раз. Вот как-то тюремный надзиратель мне и говорит: "Товарищ Гвиздор, ну что вам здесь сидеть, еще неровен час и расстреляют, а тут опять придут красные, опять старшим в городе будете". - "Ну, что ж, говорю, за чем дело стало? Бери ключи и выпускай меня на свободу!" - "Не так-то просто, говорит, за воротами ограды часовой стоит, он не наш, того и гляди, донесет. Ну, да мы это дело устроим. Сегодня на вечерней прогулке по двору, когда будем всех вас в тюрьму загонять, вы громко попросите, чтобы мы вас по малому делу еще на минутку на дворе {195} оставили". - "Ну, а потом что?" - "А потом сами увидите".
- Ладно, не стал я расспрашивать, дождался вечерней прогулки и все по-ихнему сделал. Зима была лютая, снежная, снегу - выше головы. Как остался я один на дворе с четырьмя надзирателями, один из них подскочил ко мне, да как даст под ноги - так я и растянулся на снегу. А двое других схватили меня, один за ноги, другой за голову, раскачали, да как перекинут через ограду высоченную, сажени в полторы. Я в своей тяжелой шубе летел-летел вверх, а потом еще быстрее вниз, прямо в сугроб, точно в сено вкопался. Однако вскочил, смотрю - санки стоят, в них жена моя сидит, лошадь сдерживает. Я - в сани, лошадь рванула, а за частоколом слышу свистки, крики: держи, держи, бежал! Стрелять из револьвера стали, часовой тоже с их примеру неведомо в кого выпалил. Примчались мы на знакомую заимку, я там с месяц и отсиделся. Потом пришли "красные" - и снова я городским головой тюрьму инспектирую. Надзиратели рады, кланяются: поздравляем товарищ Гвиздор! А я им говорю: - Ну, спасибо, такие-сякие! Только смотрите, чтобы при мне таких штук не было! Знаю я теперь, как из вашей тюрьмы убежать можно!
Еще до революции женился он на фабричной работнице, ярой большевичке. Но когда у власти в Сибири утвердились большевики, то Гвиздора начали мотать по тюрьмам и ссылкам, как бывшего меньшевика, а значит и контрреволюционера. Жена стала после этого ярой антибольшевичкой, и если бы записать все ее яркие рассказы о борьбе мужа с чекистами и гепеушниками, то тетради бы нехватило. Но так и быть, запишу хоть один ее бесхитростный рассказ.
- Сидели мы в Чимкенте, в ссылке на три года. Поздно вечером я с квартирной хозяйкой доспевший квас по бутылкам разливала, вдруг стук в дверь с обыском пожаловали! Главный из них развалился в кресле и говорит: "Вот хорошо, кваску попить можно, {196} ночь такая жаркая!" -А хозяйка и рада, несет ему на подносе бутылку кваса и стакан. Я подскочила, хвать бутылку - и в дребезги об пол. - "Еще чего недоставало, говорю, незванные гости с обыском пришли, да всех их тут квасом угощать! Пускай воды напьются, и того с них довольно!" - Чекист посмотрел на меня, да видит, что я женщина не робкого десятка, и ничего, промолчал, стал в ящиках стола рыться. Вынул цепь, спрашивает мужа: "Это что такое?" - А муж говорит: "Это мой революционный орден, я на этой цепи двенадцать лет в каторге сидел". - А чекист отвалился на спинку кресла, да этак презрительно: "Ха! ха! ха!"
Тут вскипело все во мне, бросилась я к нему, двумя руками за горло схватила и трясу: "Мерзавец, говорю, выродок, над чем смеешься! На колени должен встать пред этой цепью да приложиться к ней! Какой же ты после этого революционер, собачья ты шерсть!" - Он вскочил, за револьвер схватился, однако опомнился, присмирел и стал молча после этого обыск вести. Ничего не нашли, ушли, оставили нас в покое. - На следующее утро стою в очереди за молоком и поссорилась за очередь с какой-то гражданкой, шум подняли, народ собрался. Смотрю проходит вчерашний чекист, подошел, спрашивает, в чем дело? Ему объяснили, а он поглядел на меня, признал, и говорит той гражданке: - "Вы, говорит, гражданка с этой язвой лучше не связывайтесь, добра вам от этого не будет". И ушел...
После ссылки в Чимкенте И. С. Гвиздор попал (еще раз) в барнаульскую тюрьму, где просидел два года по обвинению в организации меньшевистской группировки в Барнауле, оттуда попал на три года в ссылку в Семипалатинск, оттуда снова в тюрьму и вот теперь досиживал трехлетний срок ссылки в Новосибирске. В конце сентября 1903 года был арестован и начал свой круг каторги, тюрем и ссылок; поэтому теперь, в конце 1933 года он праздновал свой {197} тридцатилетний юбилей, - не моему юбилею чета! Устроил вечеринку и пригласил нас - проф. Кильчевского, меня и еще трех новосибирских товарищей ссыльных на "настоящие сибирские пельмени". Если сказать, что на нас семерых было изготовлено, как сообщила его жена, полторы тысячи пельменей и что (это самое удивительное) мы их без остатка съели, то сибирский пир будет обрисован достаточно ярко. Правда, сибирские пельмени - очень маленькие, но все-таки...
Семья Гвиздора оказывала мне самое дружеское внимание во время всей моей короткой новосибирской ссылки. Уехав из Новосибирска, я переписывался с ними и питаю глубокую благодарность к этим добрым и мужественным людям, истинным революционерам по духу. В царстве большевиков место этим людям - конечно, не у власти, а в тюрьме и ссылке.
Но пора закончить рассказ о моей новосибирской ссылке.
Быт моей жизни в Новосибирске был очень красочен и я юмористически описывал его в письмах к В. Н., но к теме юбилейного чествования имеет отношение разве только одно обстоятельство: я приютился в обывательской семье, относившейся ко мне очень мило, но имевшей возможность предоставить мне только диван (увы - с клопами!) в небольшой комнате, где и без того помещались муж с женою и двумя маленькими детьми. Ни о какой работе в таких условиях нечего было и думать.
Три раза в месяц должен был я, как и всякий ссыльный, являться "на регистрацию" (не уехал ли, не сбежал ли). Но мне только трижды пришлось нанести тетушке этот визит: совершенно неожиданно получил я "повестку" от "ППОГПУ Западной Сибири" (первые две буквы означают: "полномочное представительство") с предложением "явиться по делу" 31-го октября в означенное "ПП". Явившись, я узнал, что по предписанию из Москвы Новосибирск {198} заменяется мне Саратовым, куда мне и предназначается выехать незамедлительно. Откуда подул такой ветер - не знаю, ибо ни я, ни В. Н. не предпринимали решительно никаких шагов, не возбуждали никаких "ходатайств".
Пришлось прощаться с Новосибирском, что, по правде сказать, я сделал без большого огорчения. На этот раз я ехал - вы подумайте! - без конвоя, свободным гражданином, и даже по бесплатной "литере" ГПУ, так что и контроль, и публика принимали меня за теткиного сына. 9-го ноября выехал я из Новосибирска - и снова в окне вагона замелькали бескрайние сибирские степи, теперь уже запорошенные первым снегом (зима была очень поздняя). Из-под снега грустно торчали несжатые колосья пшеничных нив - тысячи и тысячи десятин.
За два месяца моей поездки туда и обратно никакого улучшения заметно не было. Я, разумеется, сразу догадался, что это - дело вредительских рук нашей организации, идейным центром которой был я, а периферийной группой практической работы - звено А. И. Байдина. Не могу признаться, чтобы меня охватило раскаяние при виде этого злого дела рук моих, но должен сказать, что, глядя на эту грустную картину, я ясно понял - почему я теперь еду по сибирским степям, а не работаю за своим письменным столом. Предлог, повод и причина моего "дела" выяснились мне с совершенной очевидностью. Однако - сперва закончу свою одиссею.
13-го ноября, в 13 часов дня, в вагоне No 13, с плацкартой No 13 (и опять Чехов вспомнился!) прибыл я в Саратов. Город только начал оправляться от ужасов голодного года, сыпного тифа и жуткого лета, когда трупы умерших от голода валялись по всем улицам. Саратовцы порассказали мне такое, перед чем наш петербургский голод 1919-1920 гг. кажется детской шуткой.
Первым юбилейным поздравителем в Саратове явился трамвайный жулик, ловко {199} выудивший из моего кармана кошелек, так что и в Саратове я очутился в новосибирском положении. Но это уже - быт, рассказывать о нем не стоит. Повторяю только, что провинциальный быт Симферополя в 1902 году и Саратова через тридцать лет - два сапога пара. Новое - не в быту, а над бытом.
