Фридрих Энгельс прибыл в Англию в конце 1842 года. Отец посчитал за лучшее отправить сына подальше из начинавшей приходить в движение предреволюционной Германии.
Фридрих не впервые переплывал Ла-Манш. Когда таможенный чиновник, бегло осмотрев саквояжи, пропустил его на набережную, он почувствовал себя почти прирожденным англичанином.
Энгельс знал английский язык в совершенстве. Взобравшись в фиакр, он обратился к рыжему вознице с приветствием шотландских горцев, и тот, не колеблясь, признал земляка.
В ожидании почтового дилижанса Энгельс просмотрел кипу английских газет. Он заключил, что, по мнению самих англичан, мало изменений произошло у них за те два года, которые для него были так бурны и богаты событиями.
Он был обескуражен. С немецких берегов Англия казалась младогегельянцам охваченной социальной лихорадкой, рвущейся навстречу революции. Патетический Гесс в берлинских ресторанах, где собирались «Свободные», столько раз вдохновенно пророчествовал, обещая, что социальный переворот начнется на Британских островах и лишь потом перебросится на континент.
— Воды пролива не погасят пламени» Осанна! Приди! — кричал Гесс, простирая руки.
Оказалось, однако, что не только парламентские дебаты, биржевые отчеты, чартистские протесты и петиции, не только проповеди модных архиепископов и стихи королевских лауреатов, не только колебания акций и настроений палаты лордов, во и жизнь в ее повседневности осталась неизменной, несмотря на ушедшие сроки.
Удивительная страна? Привычка подменила в ней страсть. Странный мир упорных, невозмутимых и в то же время столь могущественных улиток.
Энгельс заметил, что в моде были все те же неприятно полосатые, сборчатые в талии брюки, просторные рединготы и черные цилиндры. Франты носили тросточки и белили щеки. Головки дам выглядывали из-под больших, без меры украшенных лентами шляп-корзин.
Барменский купец был достаточно красив и статен, чтобы тотчас же привлечь внимание девиц на выданье. Молодого человека легко можно было принять не за скромного бомбардира, каким он был недавно, а по крайней мере за гвардейского офицера, слегка неуклюжего в непривычном штатском платье.
Он был хорошо одет, но без щегольства, без многообразных тончайших измышлений местных денди. Шейный платок, на взгляд франта, был слишком уж добросовестно обмотан вокруг шеи, воротник и манжеты были слишком туги, и покрой сюртука чрезмерно широк в спине и талии. К тому же молодой человек недопустимо часто улыбался и был не только не бледен, но даже вызывающе румян. Лицо его было юношески пухлым, нос насмешливо вздернут, и только глаза уже отражали опыт и зрелость мысли.
В почтовой карете он легко заводил знакомства, умело пробивая вежливую замкнутость англичан. Девицы улыбались ему, и он отвечал им не без удовольствия.
Пожилые люди незаметно для себя переходили с этим юношей на тон равных и, насколько это допускалось их правилами, оживлялись в беседе. Они говорили, расправляя толстые пледы на коленях и пыхтя сигарами, о том, что положение Англии тяжелое, что кризис — божья кара, как град, выбил нивы промышленности.
— Но, — кончали они убежденно, — никогда материальные интересы не порождали революций. Дух, а не материя толкает к безумствам, и — хвала небу! — в этом смысле нация здорова.
В Лондоне Энгельс остановился в знакомом отеле. Его встретили приветливо и безо всякого изумления, точно не более нескольких часов тому назад он вышел на очередную прогулку. Хозяин в тех же выражениях, что и в 1840 году, осведомился о погоде и самочувствии постояльца. И тот же слуга без двух передних зубов подал ему острый томатный суп и рыбу, пахнущую болотом. Пудинг был черств и пресен, и подливка отдавала перцем.
Поутру у порога отеля та же нетрезвая и ободранная старуха клянчила свое очередное пенни. И она узнала Фридриха и не удивилась ему. На бирже худой швейцар, преисполненный сознания своей великой миссии, взял у Энгельса пальто и шепнул ему с тем же заговорщицким видом о катастрофе с новыми железнодорожными акциями.
— Сэр интересуется ими, — добавил он уверенно.
И Фридрих вспомнил, что два года тому назад он действительно следил за их взлетом и падением.
Вечером в клубе фабрикантов он нашел всех и всё на обычных местах. Приглашенный скрипач играл ту же слащавую «Песню отъезжающего моряка» и сфальшивил именно там, где всегда.
Один из знакомых зазвал молодого купца к себе. Справлялась серебряная свадьба. И снова неизменность быта, как режущий монотонный скрип, задела Энгельса. — Веселье регламентировалось, вымерялось, как порции куриной печенки и пирожного за ужином.
Коммерческий дух господствовал и здесь. В зале танцев шла отчаянная азартная купля и продажа. Для «девиц на выданье» символом счастья стало обручальное кольцо. Их тетки, матери и уже пристроенные замужние или обрученные сестры оценивали, как опытные маклеры, всех присутствующих мужчин. Чиновники, купцы, военные, зазванные на эту биржу брака, котировались, то поднимаясь, то снижаясь в цене, как торговые и промышленные бумаги.
Любивший покружиться в вальсе с хорошенькой девушкой Фридрих внезапно понял, что рискует оказаться в плену. Наивные ухищрения девиц, их неловкие атаки, их плоская болтовня и утомительная жеманность внезапно вызвали у него мутную, как тошнота, скуку. Он бежал с бала.
Энгельс хорошо знал быт этих буржуа, быт лживый, подленький, мелкий. Как презирал он этих людей, ханжески-религиозных и в то же время безжалостных, когда кто-либо посягнет на их благополучие, оторвет их от великого дела всей их жизни — наживы!
Энгельс по воле отца поселился в Манчестере и работал там простым конторщиком на бумагопрядильной фабрике «Эрмен и Энгельс».
Меньше всего времени Фридрих проводил в канцелярии. Он изучал жизнь рабочего класса, посещая грязные кварталы, где жили труженики и безработные, и собственными глазами видел их нужду и нищету. Он изучал акты и другие документы фабричных инспекторов, которыми до него мало кто интересовался.
Мужчины работали на фабриках, заводах, шахтах по 16, а нередко по 18 часов в сутки, не считая перерывов на обед. На текстильных фабриках женщин и детей заставляли работать по 19 часов в сутки. На некоторых предприятиях было установлено, что два раза в неделю дети, кроме обычных дневных часов, работают еще, после часового сна, всю ночь напролет. Несмотря на столь каторжный труд, люди жили впроголодь, ютились в трущобах, ходили в лохмотьях.
Еще сильнее возненавидел Энгельс фабрикантов, буржуа. Глубоким сочувствием к рабочему классу проникнуты его корреспонденции в «Рейнскую газету», с негодованием разоблачает он дикую жестокость хозяев, в первую очередь по отношению к малолетним рабочим, которых безжалостно эксплуатировали ради высоких прибылей. Смертность среди детей трудящихся превышала 50 процентов. Энгельс писал о положении рабочих детей в Англии:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
