Разделение сред рождает ощущение. Мир рассечен надвое стеклом трамвая. Неподвижность трамвайной утробы скользит вдоль текучего мира, плывущего снаружи из ниоткуда в никуда. Саша ехал прощаться.
С тем единственным местом, которое тонкими золотистыми лучами отзывалось сквозь неопавшую прошлогоднюю листву на брошенный незаметно взгляд. Отзывалось пронзительно, пробирая насквозь. Со странным, зажатым между рельс кинотеатриком, похожим на оставленный противотанковый дзот. В котором он никогда не бывал. С прячущейся в разросшихся липах улочкой, начинающейся у кольца трамвая, и изчезающей далеко в детстве. На разбитый булыжник которой он так никогда и не шагнул.
Непонятно, что особенного было в этом месте. Просто кольцо трамвая, где вагоны, заходя с металлическим визгом на поворот, почти задевали шершавую штукатурку неизвестно откуда выросшего почти на шпалах микрокинотеатра с октябрятски-восторженным названием "Звездочка". Ничего примечательного, просто пункт пересадки. Из трамвая в автобус. Иногда автобус не приходил по двадцать минут.
Тогда его начинало неумолимо влечь через старые растрескавшиеся шпалы, мимо корявого векового дуба к той улочке, отороченной пунктирами покосившихся заборов вперемешку с разросшимися яблонями. Где наверное жили какие-то люди, жарили картошку на сале и пили водку, что впрочем не имело значения. Улица жила для него своей собственной, скрытой жизнью. И за выступающей невдалеке верандой жили сны, проглядывая сквозь остатки цветных стеклышек ажурных окошек.
Главное было не нарушать уговор, не заходить в кинотеатр и не переступать начала улицы детства. Уговор был немым, но нерушимым. Он знал, что нарушение будет жестоко наказано отчуждением. И не нарушал.
Он не был там больше года. То, затерявшееся в закопченых камышах, трамвайное кольцо оказалось в стороне от его нынешних трасс. До кольца оставалась пара остановок. Он уперся лбом в переднее кресло и раскрыл дерматиновую тетрадь
Из дневника Каменского
Я был делегатом вагонного тепла, мягкого света ночника и аромата каменного угля, умирающего в жертвеннике титана. Делегатом плацкарты и рублевого желтоватого белья, свято хранящего запах вокзальных прачечных.
Засланным в дикую девственную чащу, щелестящую сброшенной змеиной чешуей, потрескивающую сучьями под тяжелой поступью гризли. Заброшенным в сердце непроходимой, первобытной тайги, не знающей добра и зла. Замолкающей ненадолго, пропуская сквозь себя железо и дым тепловоза с десятком гремящих вагонов, чтобы забыть о них тут же, сомкнув дурманный полог первобытных трав и москитного звона.
Я делегировал себя сам, пройдя по пустому вагону в заплеваный прокуреный тамбур, в котором толстая ленивая проводница забыла запереть дверь. Ей не хотелось думать об инструкциях, этой простой женщине, любившей всхрапнуть в проводницком купе, а проснувшись, пересчитать мятые рублевки. Ей было лень наклоняться дважды на каждом полустанке, чтобы по инструкции опустить и поднять решетчатую лесенку, зная что до первой высокой платформы полторы тысячи верст.
Я уполномочил себя сам, спустившись и сев на самую нижнюю ступеньку, когда усталый тепловоз сбросил скорость на склоне морены и пыхтя пополз вдоль высоких стеблей сибирской осоки, проросшей сквозь щебень железнодорожной насыпи.
Я был пограничником двойного планетоида Эшера, опершимся руками на полированый мрамор моста, нависшего над первобытным обиталищем драконов.
Я слышал легкий шорох осоки по резине моих подошв. Я скользил рукою по проплывающим мимо кустам, я срывал молодые побеги еловых ветвей, оставляющие терпкую смолу на ладонях. Я проник в сердце тайги, я начал различать поступь зверей, и если б из чащи вдруг вышел амурский тигр, я бы был беззащитен.
Но я не был тайгой, я касался спиною ажурного железа ступеней, я принадлежал металлу и дыму, пощелкивающим осям за спиной. Один легкий шаг, легкое движение, почти незаметное сокращение мышц отделяли меня от того, чтобы стать тайгой. Ступень ползла над землей так низко, что мне не пришлось бы даже прыгать. Просто встать на ноги и сделать несколько шагов в сторону.
И мгновенно уйти от людей навсегда, забыть, что я был когда-то двуногим, раствориться в незнающем человека лесу. Слиться с ним, разодрать колени и локти, одичать, отощать, вывернуться наизнаку, исторгая остатки ядовитых грибов, и скорее всего стать легкой добычей блуждаюших хищников.
Я не сделал шага, я оставил нетронутым мох проплывшего мимо болота. И поляну, словно обрызганную радугой неведомых лесных цветов.
Я покидал тайгу. И я любил ее, как любят только оставляя.
Трамвай подошел к кольцу. Точнее туда, где должно было быть кольцо. Потому что кольца не было. Саша спрыгнул на асфальт. Не было вообще ничего. Через большую свежезаасфальтированную площадь проходила новая, ровная как стрела, трамвайная линия. Прямо по тому месту, где всегда стоял кургузый, вросший в землю, кинотеатрик по имени "Звездочка", похожий на позабытый блиндаж. Исчезнувший бесследно.
Блестящие нержавейкой рельсы стрелой уходили в горизонт по бетонным шпалам, уложенным с идеальными интервалами. Старые, деревянные шпалы были свалены в высокие, с человеческий рост, неровные штабеля, загораживая Улицу Детства.
-- Там по синим цветам, -- пробормотал он и молча направился к источающим последние капли креозота навалам.
Улица была на месте. Он замер на минуту у ее начала, потом решительно зашагал вперед. Нарушение уговора должно быть доведено до победного конца. Сразу за цветными стеклами веранды начиналась свалка.
Он вытянул руки по швам и, вспугнув задремавшую на рассохшейся бочке ворону, громко произнес:
-- Торжественная церемония прощания с родиной закончена!
И пошел назад по еще черному от молодости асфальту. Больше рвать было нечего.
89.
Летит летит ракета
Вокруг земного света.
А на борту Гагарин,
Простой советский парень.
Детский стишок.
Гагарин очень спешил. Он и так опаздывал, да тут еще передняя подпруга неожиданно оборвалась, хлестнув зазевавшуюся Стрелку. Та взвизгнула, и, кувыркаясь, слетела с левой панели солнечных батарей чуть не наколовшись на антенну радиометрических систем. Сыромятный поводок дернулся в руке, едва не заставив его потерять равновесие. Гагарин еле успел ухватить одной рукой освободившееся неожиданно седло.
"Придется обойтись одной задней подпругой", - успел подумал он, глядя с досадой, как выскользнувший из под седла байковый вальтрап уплывает в сторону Кассиопеи. И тут старый, видавший виды ошейник лопнул, как перетянутая струна, и несчастное животное, скуля и беспомощно дрыгая лапами, устремилось вслед за вальтрапом...
Двадцать три минуты назад грузовой корабль "Прорыв-41М" с опозданием на полтора месяца коснулся наконец стратосферы планеты Земля. Гагарин был почти уверен, что первого касания недостаточно, чтобы стащить корабль с орбиты и похоронить его в плотных слоях атмосферы. Он оказался прав. Лишь только скрипнула тихонько решетчатая башенка антенны радиотехнической системы сближения, да полупрозрачный след появился в кильватере корабля, как нижняя точка эллипса орбиты была пройдена и "Прорыв", потеряв ничтожную толику инерции, вышел обратно в открытый космос. Но как ни мала была потеря, Гагарин знал, этого достаточно, чтобы затопить корабль на следующем витке. Медлить больше было нельзя.
Он привязал собак к проблесковому световому маяку.
-- Сидеть! -- короткая команда заставила их прижать уши и послушно улечься на панели солнечных батарей.
Он начал с уздечки. Надел ее на левую руку налобным ремнем к локтю, расстегнул подбородный ремень, освободив тем самым повод, и поплыл к носу корабля. На носу угрожающе торчали челюсти андрогинного периферийного стыковочного агрегата.
Не снимая всей уздечки с левой руки, Гагарин перекинул повод через орбитальный отсек. Затем взялся правой рукой за верхнюю челюсть стыковочного узла, ухватив ладонью левой руки антенну УКВ между нижними челюстями агрегата. В этот момент он как бы обнимал нос корабля, балансируя впереди него вплоть до того момента, когда ему удалось продеть антенны радиотелевизионной системы между налобным и затылочным ремнями. Продолжая придерживать верхнюю челюсть запястьем и большим пальцем правой руки, Гагарин ловко перехватил остальными пальцами уздечку на двенадцать сантиметров выше трензеля. Теперь, когда его левая рука освободилась, он сумел расправить трензель на раскрытой ладони, вставил его между челюстями и одновременно подтащил уздечку кверху правой рукой.
Кувыркнувшись через голову, Гагарин натянул уздечку на антенны радиотелевизионной системы, продев их между налобным и затылочным ремнями. Осталось только застегнуть подбородный ремень и, выпустив антенну командной радиолинии поверх налобного ремня, убедиться, что повод и другие ремни не перекручены, а трензель плотно зажат в челюстях стыковочного агрегата.
