«Ну и личность, – подумал Марвич и встряхнулся, сбрасывая оцепенение. – Если он затормозит и полезет за ключом, я нажму на ручку двери и выскочу. Если он побежит за мной в лес, я не стану убегать. Посмотрим еще, кто кого. Я его брошу через себя.
Могу и руку тебе сломать, голубчик».
Шофер опять покосился, и у Марвича перехватило горло от страха и от предчувствия боя.
«Теперь смотри, – говорил себе шофер, – смотри внимательно.
Как опять полезет в карман, смотри в оба. Этот тип может и пушку из кармана вынуть. Если вынет что-нибудь такое, сразу тормози. И по руке ему бей, не по роже, а по руке.
Тип неизвестный и подозрительный. Зачем я его взял? Они ведь про зарплату всегда знают. Полез в карман. Нет, зажигалку вынул. Все равно смотри».
Машина проносилась по темному шоссе, по бледным слоям тумана, что стелился по дороге, поднимаясь из болот.
– В леспромхозе когда будем? – спросил Марвич. Он уже вполоборота сидел к шоферу и следил за ним.
– К полночи, – ответил шофер и закусил губу.
Марвич тихо засвистел, стал выводить свою студенческую мелодию «Сан-Луи блюз».
«А какая ему с меня корысть? – подумал он, внимательно разглядывая шофера. – Разве что кожаная куртка. Впрочем, если он урка…»
«Свистишь? – думал шофер. – Усыпить бдительность хочешь?
Хрен тебе!»
Он свернул машину к обочине и остановился. Тоже сел вполоборота к своему пассажиру, полез в карман, вынул пачку папирос.
– Будешь? – спросил он и протянул пассажиру пачку.
Марвич вытащил папироску и щелкнул зажигалкой. Оба закурили.
– Иностранная? – спросил шофер про зажигалку.
Марвич протянул зажигалку.
– Австрийская. Жена подарила. Не гаснет на ветру.
Шофер рассмотрел зажигалку, дунул в нее, вернул.
– Вещь, – сказал он.
С минуту они курили молча, поглядывая друг на друга.
Блестели их глаза.
– Слышал? – сказал шофер. – На сто восьмом километре человека убили.
– На сто восьмом? Как же это так?
– Вот тебе и «так». Убили, и нету его.
– Кто этот человек? – спросил Марвич, очень сильно волнуясь.
– Водитель из четырнадцатой автоколонны.
– А кто убил? Ограбление что ли?
– Какое там! Заснул парень за рулем и встречную слегка задел, фару ей разбил. А те прибежали – трое, – стали права качать, а потом монтировками его по голове. Забили до смерти.
– За фару?
– Ага, за фару.
– Зверье! – воскликнул Марвич.
Водитель промолчал, выбросил окурок в окно и снова взялся за руль. Они помчались дальше, больше уже не косясь друг на друга.
– А ты мог бы человека за фару монтировкой по голове? – спросил Марвич.
– За фару? – переспросил водитель. – Ты что, псих? Может, только по уху ладошкой хлопнул бы.
Он помолчал и кашлянул.
– А может, и по уху бы не дал. Пустил бы матерком, и все.
– Зверье! – снова воскликнул потрясенный Марвич. – Откуда только такое зверье берется?
– Откуда? – сказал водитель. – От верблюда.
Мимо промчалась первая за все время встречная машина, военный «ГАЗ-69». Тайга поредела, мелькнули какие-то постройки, радиомачты, потом опять началась тайга.
– Сам из Березани? – спросил водитель.
– Да.
– Кошеварова знаешь?
– Эдьку?
– Николаевича знаешь?
– Семена?
– Валерий, – водитель ткнул Марвичу ладонь.
– Валентин, – Марвич пожал ее.
– Почти тезки, – хмыкнул водитель. – А я ведь думал, друг, ты ко мне нехорошее имеешь.
– Я тоже так про тебя, – сознался Марвич.
Они вдруг весело и разом расхохотались.
– Я про тебя слышал, – сказал водитель.
– Ну ладно, – сказал Марвич.
– Ты знаешь, знакомый он мне был, этот из четырнадцатой колонны.
– Ужасно, когда знакомые парни умирают, – проговорил Марвич. – У меня прошлым летом друг погиб. Как будто кусок от меня самого отрубили.
– Ага, – кивнул водитель. – Понял, знакомый был, на вечеринки вместе мы с ним ходили.
– Поймали тех троих? – спросил Марвич.
– Нет. Никто не знает, кто такие. Эх, мне бы их поймать…
– Что бы ты с ними сделал? – спросил Марвич.
– Ну, не знаю, – напряженно вздохнул водитель.
Мотор работал ровно, спокойно, сильный человек Валера морщил лоб, думал свою думу.
«На дорогах любых – и вблизи и вдали – славься дружба шоферов российской земли», – вспомнил Марвич.
В леспромхоз они приехали к часу ночи. Марвич пошел искать квартиру врача. Этот грузный молодой и одинокий человек был ему знаком. Он был из породы русских лесных врачей. Он говорил такие слова: «дружище», «да, брат», «нет, брат», «вот, брат, какая заковырина получается», – хоть и окончил институт в Ленинграде. Раз в месяц он приезжал из леспромхоза в Березань, в книжный магазин, где они и познакомились с Марвичем. Сошлись на том, что Пушкин – великий русский поэт.
Найти квартиру врача во втором часу ночи в этом заброшенном в тайге леспромхозе было нелегко. Самый был сейчас сон. Глухота и немота вокруг. Марвич блуждал во мраке, перебирал руками штакетник, за которым надрывались невидимые яростные псы. Он отмахивался от лая и вновь уходил к одинокому фонарю возле склада, под которым спал сторож в дохе. Трижды он пытался разбудить сторожа, но это оказалось невозможным. Сторож был не из тех, что просыпаются.
Отчаявшись, Марвич решил уже заночевать в любом сарае на опилках, как вдруг увидел светящееся окошко и в нем под зеленой лампой лобастую голову врача.
– Ну, брат, ты меня огорошил, – сказал врач, раскрывая свои объятия.
Они сели играть в шахматы. Играли и ели кое-что из консервных банок.
– Ну, брат, разложил ты меня, – сказал утром врач и ушел на работу.
А Марвич отправился на почту и дал телеграмму Тане в Березань: «Не волнуйся, буду через два дня». Он опомнился наконец.
Днем он пошел на реку, шум которой в леспромхозе был слышен всегда. Река текла в укромном месте между лесистыми сопками, была она быстрой, бурлила, завихрялась, кое-где над валунами взлетали брызги.
Здесь не было ничего, кроме реки и леса. Кроме елей, лиственниц, осин. Кроме серых валунов, стоящих в воде с бычьим упорством. Здесь было все, как сотни лет назад, неизменно.
Здесь трудно было представить мир людей, охваченных страстями, спорами, борьбой. Здесь придавалось значение иным явлениям: движению воды и стойкости валунов, осадкам и гниению корней, метеоритам, летящим сюда из бесконечных пучин космоса.
Этот мир не был навязчивым, он был густым и спокойным, в общем доброжелательным, он не стремился вовлечь тебя в свою жизнь и подчинить своим законам, у него хватало дел и без тебя.
Здесь можно было просто разлечься на валуне и глядеть в небо, успокаивать нервы или фантазировать, стремиться ввысь, можно было думать о себе все, что угодно, можно было преувеличить свое значение, а также можно было курить, свистеть, плевать, читать книгу, ловить рыбу, биться головой о камни или тихо страдать.
Поднимите воротник куртки, нахлобучьте поглубже на глаза кепку – кружение речных водоворотов, весеннее верчение воды заставит вас несколько минут просидеть на одном месте, не двигаясь, не думая, сосредоточиваясь. Подняв взгляд выше и заставив его скользить по серой, проницаемой далеко вглубь стене весеннего леса, вы вспомните историю человечества от Месопотамии и Ханаанской земли до первых космодромов с вашими современниками, и, уже устремившись к небу, имея перед собой одно лишь чистое небо, вы станете думать о том, о чем вам хочется подумать сейчас.
Жалко Кянукука, жалко «петуха на пне», эту ходячую нелепость, жалко человека.
Вечером, когда солнце село в тайгу, с огромного пустынного неба донесся до Марвича тяжелый надсадный гул, отозвавшийся в груди. Это шел на Восток большой пассажирский самолет. Он был хорошо виден отсюда, из земных дебрей, маленькая блестящая полоска в огромном небе. Марвич задрал голову и подумал о своей стране.
«Мне отведена для жизни вся моя страна, одна шестая часть земной суши, страна, которую я люблю до ослепления… Ее шаги к единству всех людей, к гармонии… Все ее беды и взлеты, урожай и неурожай, все ее споры с другими странами и все ее союзы, электрическая энергия, кровеносная система, красавицы и дурнушки, горы и веси, фольклор, история – все для меня, и я для нее. Хватит ли моей жизни для нее?»
Он лежал на койке врача, слушал последние известия из Москвы, когда раздался сильный стук в дверь. В комнату вбежал Валера, запыхавшийся, красный. Он присел на табуретку и уставился на Марвича своим диковатым прищуром.
– Хочешь отличиться? – еле выговорил он.
– Снимай ватник, Валера, – сказал Марвич. – В шахматы играешь?
– Я тебя спрашиваю: хочешь отличиться? Этих трех мне сейчас показали, которые на сто восьмом… Понял?
