Нам понадобилось много времени, чтобы к нам вернулось ощущение реальности, и еще больше времени, чтобы разъединиться. Но наконец мы легли рядышком на спину, лежали на траве, глядя в звездное небо и держась за руки. Мы молчали — все, что нужно было сказать, было уже сказано без слов.
Прошло не меньше пяти долгих, теплых минут, прежде чем она заговорила:
— Кто ты, Слим Маккензи?
— Просто я.
— Ты просто фантастика.
— Ты что, смеешься? Нашла фантастику. Я не сумел удержаться. Хлынуло, как из пожарного шланга. Черт. Обещаю, в следующий раз смогу держать себя в руках. Я, конечно, не гигант, не Казанова, это ясно, но я обычно сдерживаюсь лучше, чем...
— Не надо, — мягко сказала она. — Не надо все так принижать. Не притворяйся, будто это не было самым естественным, самым восхитительным, самым-самым, что у тебя когда-либо было. Потому что так оно и было. Было.
— Но я...
— Это было достаточно долго. Вполне достаточно. А теперь — ша.
Я сделал «ша».
Облачные кружева унесло ветром. Небо было кристально чистым. Шар луны сиял в небесах.
Этот необычайный день контрастов вместил в себя самые устрашающие мерзости и ужасы, но он был также наполнен и красотой необычной, почти мучительной силы. Коварные гоблины в Йонтсдауне. И, словно компенсируя их, — Райа Рэйнз. Зловещие серые тона этого несчастного города. В противовес им: сияющий холст, расшитый луной и звездами, под которым я лежал, удовлетворенный. Видения огня и смерти в начальной школе. С другой стороны — воспоминание о том, как лунный свет ласкал ее тело, когда она опустилась на траву, предвещая наслаждение. Не будь Райи, этот день был бы отмечен невыразимым, непоправимым отчаянием. Здесь, на берегу темного озера, она казалась, по крайней мере в тот момент, воплощением всего того, что было правильным в созданном божественным архитектором проекте вселенной. Так что, предстань передо мной в ту минуту бог, я бы вцепился в край его одеяния, принялся бы бить его в голень и надоедал бы ему до тех пор, пока он не согласится переделать всю ту массу мест в своем мироздании, над которыми он так поиздевался, взяв Райю Рэйнз как высший пример того, что могло бы выйти, употреби он весь свой талант и ум на свой замысел.
Джоэль Так ошибался. Я не влюбился в нее.
Я любил ее.
Помоги мне, господи, я любил ее. И приближалось время, когда именно из-за любви к ней я буду, как никогда, нуждаться в божьей помощи, чтобы выжить, — но я еще не знал об этом.
Некоторое время спустя она отпустила мою руку и села на траве, сдвинув колени, обняв руками согнутые ноги, глядя на темное озеро, где на мгновение плеснула рыба — и вновь все стало тихо. Я сел рядом с ней. Мы по-прежнему чувствовали не большую потребность в разговоре, чем рыбы в озере.
Еще один отдаленный всплеск.
Шуршание прибрежных тростников под дуновением ветра.
Пение сверчка.
Скорбное призывное кваканье одиноких лягушек.
В какой-то момент я понял, что она снова плачет.
Я коснулся ее лица, намочив ее слезами кончик пальца.
— Что? — спросил я.
Она ничего не сказала.
— Скажи мне, — попросил я.
— Не надо, — отозвалась она.
— Что не надо?
— Разговаривать.
Я замолчал.
Она замолчала.
Даже лягушки вдруг замолчали.
Когда она наконец заговорила, я услышал:
— Вода выглядит такой зовущей.
— Мокрой выглядит, вот и все.
— Привлекательной.
— Должно быть, все заросло водорослями, а на дне тина.
— Иногда, — сказала она, — в Джибтауне, во Флориде, в межсезонье, я хожу на пляж и подолгу гуляю, и временами я думаю, как было бы славно уплыть в открытое море, плыть и плыть все дальше и никогда не возвращаться назад.
На нее вдруг нахлынула ошеломляющая душевная и эмоциональная усталость, разрушительная меланхолия. Я подумал, не связано ли это с ее неспособностью иметь детей. Но одно только бесплодие казалось недостаточной причиной для такого черного отчаяния. Сейчас ее голос был голосом женщины, чье сердце разъела горькая печаль — такая сильная и неприкрашенная, что ее причину просто невозможно было представить.
Я не мог понять, каким образом она так быстро канула с высот экстаза в глубины отчаяния. Всего несколько минут назад она заявила мне, что то, что мы делали, было самым-самым. И вот теперь она почти с удовольствием погружалась обратно в отчаяние, в совершенно безнадежное, иссушающее, лишенное солнца уединение и одиночество, которое пугало меня и пробирало до печенок.
Она произнесла:
— Разве это было бы не замечательно — плыть, пока хватит сил, а когда силы кончатся, плыть еще, пока руки не станут как свинцовые, а ноги отяжелеют, словно на них грузики, как у ныряльщиков, и...
— Нет! — резко ответил я. Сжав ее лицо обеими руками, я повернул ее голову, заставляя посмотреть на меня. — Нет, это было бы вовсе не замечательно. Совсем не замечательно. Что ты несешь? Что с тобой стряслось? Почему ты так себя ведешь?
Ответа не было ни на ее губах, ни в ее глазах — в глазах я видел лишь пустоту, через которую не мог пробиться даже при помощи шестого чувства. Ее одиночество, казалось, совершенно глухо к любым моим попыткам справиться с ним. Глядя на это, я почувствовал, как внутри у меня все сжалось от страха, сердце упало мертвым грузом, и у меня у самого глаза наполнились слезами.
В отчаянии я потянул ее обратно на траву, начал целовать и ласкать и опять занялся с ней любовью. Сперва она сопротивлялась, но затем уступила, и вскоре мы слились в едином порыве, и, несмотря на все разговоры о самоубийстве, несмотря на то, что она не позволяла мне понять причину ее отчаяния, нам сейчас было даже лучше, чем прежде. Если страсть была единственным спасательным тросом, который я мог бросить ей, если это было единственным средством, способным вытащить ее из зыбучих песков больного духа, стремительно затягивающих ее, то утешала по крайней мере мысль, что моя страсть к ней — спасательный трос бесконечной длины.
Потом мы некоторое время лежали в объятиях друг друга, и наше молчание на этот раз не скатилось до кладбищенского уныния. Наконец мы оделись и направились по лесной дороге назад, в сторону ярмарочной площади.
Мысль о том, что этой ночью было положено начало, притом такое начало, подбадривала меня и наполняла надеждой на будущее, чего я не испытывал с того дня, когда впервые увидел гоблина. Мне хотелось кричать во все горло, запрокинув голову, смеяться, глядя на луну, но я не сделал ничего подобного, потому что с каждым шагом, уводившим нас из глуши я все больше опасался, что Райа словно маятник снова качнется от счастья к отчаянию и на этот раз уже не вернется обратно к свету. А еще я боялся видения, которого не мог забыть, — ее окровавленного лица, и того, что это видение может значить. Это безумное варево из противоречащих друг другу эмоций было нелегко удержать от закипания — тем более семнадцатилетнему парнишке, расставшемуся с домом, оторванному от семьи и страшно нуждающемуся в любви, какой-то цели и стабильности. К счастью, хорошее настроение не покидало Райю всю дорогу до дверей ее трейлера. Это избавило меня от удручающего зрелища очередного погружения в царство меланхолии и дало некоторую надежду, что мне удалось навсегда отвратить ее от мыслей о самоубийственном заплыве в неласковые объятия бурных волн Флориды.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
