– Кажется, он не собирается нас убивать, – определил Принц.
– Зато мороз нас убьет. Но замерзать, говорят, даже приятно и незаметно…
Яр–Тур вскочил, стал прыгать на месте и обнимать себя, чтобы согреться.
Варкалап бережно, но неодолимо положил его пальцем обратно и даже вроде прицыкнул.
– А вот сейчас, – сказал богатырь, – как достанет он каменную титьку да как начнет нас кормить…
– Но, сэр Джихар, – возмутился Принц, – разве варкалап не мужского рода?
– Они двуснастные. Китоврас таких гермафродитами зовет.
Видно, варкалап, и точно, разумел человеческую речь. Полез свободной рукой за пазуху, покопался и добыл из себя нечто вроде каменной груди, только сосок был с человечью голову.
– Благодарим вас, сэр Варкалап, но мы пока не голодны…
– Да ты только вид сделай, – зашипел Жихарь. – А то станет у него молоко в грудях гореть, он и осерчает.
В воздухе разносился резкий незнакомый запах.
– Вы правы, сэр брат. Эта жидкость действительно должна гореть, ведь на ее основе готовится ужасный греческий огонь. У нас ее зовут каменным маслом.
Скоро натекла целая лужица. Жихарь нарочито громко причмокивал, хвалил варкалапово молочко, потом додумался.
– Будимир! – закричал он. – Лети к нам, может, выручишь! А убежать потом всегда успеешь…
Будимир подчинился и вспорхнул наверх. Жихарь ухватил его за ноги и стал трясти из стороны в сторону, а языком изображал, как будто перекатывается сухой горох, – пробовал выдать Красного Петуха за младенческую погремушку.
Варкалап умилился такому сообразительному детенышу.
– Запали каменное масло, – попросил Жихарь. – А то ведь заколеем вконец…
Он поднес, играючи, петуха к лужице. Будимир небрежно чиркнул крылом, и на ладони варкалапа засверкали красные языки.
– Теперь держись, – сказал Жихарь всему отряду. – Неведомо, как это ему поглянется. Может, прихлопнет нас другой ладошкой…
Но варкалап, казалось, ничего не чуял – камень разогрелся, стало повеселее.
Наконец побратимы совсем согрелись. Варкалап сидел не шевелясь, уставился на огонь.
– А теперь, – не разжимая губ, сказал Жихарь, – теперь мы попробуем спуститься вниз и добраться до пещеры. Ему туда не пролезть – я прикинул.
Да и все равно бежать больше некуда.
Будимир понимающе унял все искорки на перьях и занял свое место на шляпе.
Спускались осторожно, благословляя бесшумную обувку. Завороженный пламенем варкалап даже не дрогнул. Достигнув площадки, они не рванули с ходу – все равно ведь успеет перехватить, если захочет, – а пятились не торопясь, достигли входа и продолжали отступать в темноту все так же медленно, пока Жихарь не сказал:
– Ну, теперь ему не дотянуться. Сначала они подумали, что начался горный обвал. Потом сообразили – это ревет пораженный в родительских правах варкалап. А может быть, его припекло как следует или молоко в грудях загорелось, как предсказывал Жихарь, только забушевал гранитный гермафродит, заплакал, забился башкой об скалу.
– Смотри ты, чувствительный какой! Завалит он нас тут, тварюга…
– Это не беда, – заявил Принц. – Здесь такой ужасный сквозняк, что наверняка есть другой выход. Нам остается только бежать вперед, а сэр Будимир со свойственной ему любезностью осветит нам путь.
И недолгим оказался этот путь сквозь каменную толщу, никто по дороге не приставал, не завывал и не пугал, прячась за поворотами. Будимир сиял ровно и надежно. Но на свет выходили все равно с опаской, хотя там ничего страшного не было.
Впереди расстилалась зеленая равнина, кое–где потревоженная невысокими холмами. Солнце светило как надо, никакой туман глазу не препятствовал, высоко над головами трепетал не окаянный Демон, а просто жаворонок.
«Проскочили», – подумал Жихарь, но через плечо все–таки плюнул.
– А где же горы?
Но никаких гор не было. На том месте, где они, как им казалось, вышли из пещеры, стоял Пропп, вроде бы недавно вытесанный со всем возможным тщанием, и так–то ласково улыбался.
– Привал, – объявил Жихарь. – Поклонимся дедушке сказкою. Так и быть, пожертвую самую заветную – берег для большого застолья, для почетного пира, да уж ладно…
На самом же деле новеллу Жихарь же и сочинил.
– Было это давно и неправда. Жил на свете богатырь. На мечах не из первых, на коне других не лучше, силы заурядной. Одно только и отличало его от прочих – лютость и ярость до женского рода.
Его так и прозвали за это – Хотен Блудович. Никому не было от него проходу – ни пресветлой княгине, ни деревенской дурочке. Ходил промеж дворов, промеж городов, собирал сладкую свою дань. Его уж и учили, и били, и в темницу сажали, а все напрасно. Один раз даже связали, охолостили поганым ножом, так веришь ли – выросло новое хозяйство, лучше прежнего. У него ведь все ведьмы и ворожеи в подругах были. Ходил, ходил Хотен Блудович во всей земле, из края в край. В Неспании, к примеру, его, не чинясь, именовали – дон Хуан.
Путешествовал он, значит, метался и вдруг прослышал, что в некоторой земле в хрустальном гробу спит невиданная красавица. Это его и уязвило – всех не спящих–то красавиц он уже на десять рядов перебрал. Зажглось у него ретивое, белый свет не мил, не ест, не пьет, глядеть ни на кого не хочет.
Дай да подай ему зазнобу с хрустального гробу.
Едет он, едет, то у ясного солнышка дорогу пытает, то светлый месяц вызывает по этому же делу, а то и к вольному ветру привяжется: укажи, покажи. Они бы и рады от зануды избавиться, а сказать–то нечего. Так, для порядку соврут что–нибудь. Едет. Борода уже по грудь выросла, добрый конь на ходу пал. Пешком ползет, все равно как мы!
На какой–то день входит в темный лес. В лесу, сам хорошо знаешь, избушка на столбах, на собачьих пятках, в избушке старая старуха, да такая противная:
нос в потолок врос, титьки на клюку намотаны, сопли через порог текут…
Ну вот, видишь, даже побратиму моему вчуже худо сделалось, а каково же Хотену Блудовичу? Но перемогся, поклонился вежливо: пособи, бабушка, моему горю. Пособлю, говорит старая карга, только полезай за это ко мне на полати, в кольцо со свайкой играти!
Не стерпел Хотен Блудович, стянул ее за волосы редкие на пол и давай охаживать ножнами: вот тебе кольцо, вот тебе свайка, вот тебе ступа, вот тебе толкач! Взмолилась старая о пощаде. Помиловал ее любострастный богатырь, и указала она ему дорогу. Иди, говорит, прямо в лес, а в лесу ругай во весь голос лешего. Леший обидится, заведет тебя неведомо куда, а тебе того и надо! Там и лежит твоя любушка, словно маков цвет.
Не соврала старая – это мы тебе с побратимом можем подтвердить, сами в тех страшных краях побывали. Только мы при этом лишились всего, а Хотен Блудович как–то выкрутился, пришел в те места честь честью.
Смотрит – площадь, да такая красная, пригожая! Каменные дома, стена из красного кирпича! Люди одеты по–чудному, вот как мы, говорят еще того хуже, а вдоль стены народ один за одним в череду стоит: мужики, бабы, малые дети.
И заходят по одному в склеп, а у дверей стоят стражники с короткими копьями, вроде живые, а вроде и неживые. Стерегут, чтобы народ валом не валил.
Ну, Хотен Блудович не стал себя невежей выказывать, встал в хвост, стоит, терпит, не знает, куда по нужде пойти. Смотрит на соседей и думает:
«Стойте, стойте, дурачье! Зря ведь стоите! Не знаете того, что следует хрусталь богатырским кулаком разбить да красавицу поцеловать!
Нецелованная–то она у вас весь век беспробудно пролежит!»
Ну, кое–как дождался своей очереди. Тут у него меч отбирают, с мечами, говорят, нельзя. Ладно. Входит в склеп. Кругом темно, один только гроб хрустальный светится. И лежит в этом гробу не красная девица, а малый мужичок. Желтый такой, все на него молчком любуются. «Опять дураки! – думает Хотен Блудович. – Не понимают того, что красавица заколдованная, потому и кажется мужичонкой! Ничего, я чары–то живо с нее сниму!»
Растолкал всех, бросился на гроб. «Ты вставай, вставай, моя суженая!» – приговаривает. Налетели на него стражники, скрутили, связали, ну да и он кое–кого здорово помял. Отвели его сперва в темную темницу, потом к немилостивому судье. В том царстве строго было! И послал его немилостивый судья в дремучий лес деревья валить… Ну, там он как–то с лешим договорился, ублажил его, помог ему лесной хозяин домой воротиться…
Только с тех пор переменился наш Хотен Блудович: уж не глядит он ни на княжеских дочерей, ни на сенных девок, а чуть заметит кого маленького да лысоватого, вроде того, что в гробу видал, – догоняет, обнимает, целует.
Все надеется чары развеять. Вот ведь как бывает!
После этого Жихарь поглядел на Проппа: не, вздумай, мол, хоть и каменный, сам туда соваться!
Яр–Тур уже оклемался от ужасного образа старухи и заметил:
