вовсе ничего не делал. Знаменский о себе вестей не подавал. Однако весной снова появился, и тут произошли две неожиданности.
Первая — все увидели в прошлогоднем новичке перемены: сбавил весу, ноги подсохли, вытянулись. Дали ему пробежать в майской эстафете по Бульварному кольцу, на самый трудный этап поставили — четыреста метров в гору. Видно было, что он старается, но скорости нет — как ни кричали ему, как ни подбадривали, а быстрей бежать не может. «Вы, ребята, — говорит, — дайте мне побольше этап, подлиннее, а то я и разбежаться не успел». Но все твердили ему: скорость нужна, скорость. Дело в том, что среди заводских ни одного стайера не было, а всё бегуны на 100, 200, 400 метров, и, конечно, каждый смотрел на бег только со своей колокольни.
В следующее воскресенье — другая эстафета, уже на стадионе —10 X 1000: вот, говорят, будет тебе этап подлиннее, и тут приключилась неожиданность вторая. Будет лучше, если о ней расскажет очевидец, человек, которого называют открывателем Знаменских, Евгении Сеченовой и других спортсменов, — Всеволод Чулицкий.
«…Утром является он в Самарский переулок на стадион «Совторгов»[3] в согбенной позе.
— Что с тобой?
Демонстрирует здоровенный, в самом цвету, чирей на спине — бежать не может.
— Что ж ты раньше молчал?
— Думал, пройдет. Но вы, ребята, не тушуйтесь, я брата привел, не хуже меня пробежит.
Смотрим брата: тоже румяный, тоже коренастый, ну ростом повыше, ну кудри посветлее, вьются, а в общем, товар тот же.
— Как зовут?
— Серафим.
— Что, ребята, поставим Серафима?
Поставили. Но не так, как сделали бы сегодняшние тренеры, набравшиеся нашего опыта, поставили на самый последний этап, рассчитывая сделать отрыв, а основания для такого расчета были — прежде СИМ («Серп и молот». — Ю. У.) у других предприятий именно так и выигрывал.
Но вот дают старт, и, как это в спорте бывает, все идет наперекосяк. Первый этап автозаводцы прошли лучше, чем мы думали, на третьем наш засиделся, на четвертом проигрываем еще пять секунд — на предпоследнем этапе они уже на тридцать метров впереди. Ликуют! — а у нас надежды ноль.
— Ну, — говорю, — парень, ты только продержись, не рви, но и не отставай — назад чаще поглядывай и слушай, что тебе кричать будем. Главное, не давай себя никому обойти, понял? Как, говоришь, звать-то тебя?
— Серафим.
— Так помни, Серафим, только не гони, а то и второе место проиграем. Из-за тебя, понял?
— Понял.
Я весь дрожу как осиновый лист, а ему хоть бы что! И ведь ничего не понял, все забыл этот Херувим или Серафим. Повернулся к набегающему Пономареву в упор и стоит как пень.
— Беги же! Беги!
Хватает палочку — и ну, думаю, что как сейчас рванет не в ту сторону? Нет, повертывается и как припустит, будто на стометровке!
— Куда! Тише!
Уже далеко. Ну, ясно — на втором круге кончится. Ах, думаю, как хорошо было, когда я сам только и бегал. Черт бы побрал эту тренерскую долю. Я даже отвернулся.
Вдруг слышу, стадион другим голосом зашумел, а Порывкин Боря басит удивленно:
— Скажи на милость! Достает!
Смотрю и глазам не верю. Вроде бы тяжело бежит новенький, а уже пятнадцать метров разрыв, десять…
Что тут поднялось! Девчонки наши визжат: «Сима! Сима!» Автозаводские — своему: «Эдик! Эдик!» Наши парни: «Давай, давай, Серафимушка!» Вы же знаете: когда свой выигрывает, он тебе словно родной.
В самом невыгодном для себя месте, на вираже, он вдруг выходит вперед — и меня снова из жара в холод кинуло: что ему еще надо? Тут Боря Порывкин своим басом на весь стадион:
— Вперед!
Я чуть было его не стукнул! Но ведь добежал Серафим. Мало того, финиш, а он все бежит. До меня добежал.
— Стой! Хватит!
— Разве все?
— Конечно, победа!
— А я думал, еще круг. Ваш лохматый ка-ак крикнет, ну я и прибавил.
— Да ты, хороший мой, еще вон где финишировал.
— Это где тряпочка висела?
— Ну да!..»
Соревнования были, как мы сейчас говорим, на уровне производственных коллективов, еще никто, кроме «сер-повцев», не оценил героя дня, а между тем именно с того забега в жизни обоих Знаменских наметился поворот.
Они работали неподалеку от завода «Серп и молот», на заводике «Люкс». Администрацию, иностранное акционерное общество, физкультура не интересовала, однако из уважения к соседу, крупнейшему в Москве предприятию, она шла навстречу просьбам «Серпа и молота» и отпускала двух чернорабочих на соревнования. Заводские команды в то время довольно часто ездили друг к другу — вот и Знаменские тем летом отправлялись то в Тулу, то в Серпухов. Программы встреч были сплошной импровизацией, и гости поневоле становились универсалами: пробегут в эстафетах и тут же играют в футбол, а вечером петь, плясать — опять те же. Знаменские понемногу привыкали к тому, что было для них совершенно ново, — к веселому, дружному духу рабочей коммуны и атмосфере состязания, спортивной борьбы.
В августе 1932 года они перешли работать на «Серп и молот», а в октябре произошла новая неожиданность.
Был объявлен посвященный Максиму Горькому пятнадцатикилометровый пробег Химки — Москва. Старт — у пристани, финиш — на Тверской (позже переименованной в улицу Горького) за телеграфом. Участвовали столичные и ленинградские стайеры, а также зарубежные гости, спортсмены из немецкого рабочего клуба «Фихте».
Георгия тем летом посылали на профсоюзные соревнования от союза металлистов в Ленинград. Впервые в жизни приняв старт на 5000 метров, он, что называется, заблудился на дистанции. После первых же кругов у него словно память отшибло: сколько он пробежал, сколько еще впереди? — ничего не помнит.
Дистанция 15 километров представилась ему в три раза сложнее, и он оробел.
Серафим пытался его уговорить:
— Ведь вместе побежим — авось вдвоем не заблудимся.
Но Георгий не рискнул.
Старт давали под вечер. Бегунов собралось около сотни. Сильнейшие, по тогдашним правилам, стали в первом ряду, но Серафиму эти правила были неведомы, и он тоже протиснулся в первый ряд. Его осадили — здесь пока не твое место! Крошечный эпизод этот послужил тому, что еще на старте Серафим обратил на себя внимание как явно зеленый новичок. Побежали…
Вспоминает один из первых соперников Знаменских на беговой дорожке заслуженный мастер спорта Л. С. Либкинд:
«…И вот вижу я, тот нахальный парень опять вперед выходит. Мы цепочкой бежим, чтоб друг друга видеть, а он ни к кому не пристраивается, пашет себе в одиночку. Дорога по-осеннему грязная (асфальта, как сейчас, тогда и в помине не было), иногда так складывается, что мы за
