– Отойдем в сторону, – попросил Мишка, – посидим минутку. Одну минутку!
Света нехотя кивнула. Отошли, сели на лавочку в глубине сквера.
– Ну, чего тебе?
– Света, как же так. Позавчера мы гуляли до полуночи. Ты была такая нежная и… ты говорила мне… разве не помнишь? Я потом не спал до утра. Я думал… неужели так все плохо теперь?
– Неужели ты не понимаешь – я хочу домой.
– И мы больше не встретимся?
– Встретимся, встретимся.
– И мне можно поцеловать тебя?
– Господи, ну и подарок. Да целуй, сколько влезет. Ну, целуй!
Светка смежила веки и подставила ему щеку. Михаил застыл, пораженный. Ее лицо с опущенными ресницами таинственно переменилось: куда–то исчезли резкость линий, задор, пламя, словно жизнь на мгновение покинула это лицо, – строгая, спокойная дорожка бровей и вторая – потоньше – ресниц отсекли, скрыли то, что, собственно, было Светланой; так занавес в театре отсекает от зрителя чудо спектакля. Это минутное исчезновение живой души и ощущение, что она здесь, близко, схоронилась за шторками ресниц (мучительно непонятно, как столько энергии, страсти и блеска могло схорониться за узенькой полоской), – это приоткрывшееся ему волшебство стеснило его дыхание. Прижимаясь губами к ее нежно горячей щеке, Мишка замычал, застонал теленком: «мм–ы–ы!»
– Какой буйный темперамент, – оценила Света Дорошевич, отталкивая его. – Откуда что берется… Ну, надеюсь, теперь я могу бежать к мамочке?
На самом деле ей было лень вставать. Раздражение ее улеглось, да и было ли оно. Они удачно расположились за кустами сирени. Улица, затопленная толпой, совсем рядом, как на ладони, а их самих увидеть можно было только из верхних окон дома. Кто станет глазеть в окна в этот час, когда хозяйки хлопочут у кухонных плит и вернувшиеся с работы устало плещутся у умывальников.
– Миша, а ты чего, правда в меня влюбился?
– Да, – признался Кремнев, – это правда.
Какой–то бесенок все–таки подталкивал Светку под локоть.
– Печальное дельце, – сказала она. – У меня есть уже один жених. А просто так не по закону с тобой встречаться я не могу. Это аморально.
– Какой жених?
– Хороший человек, веселый и толстый. Его зовут Эрнст Львович. Я тебя с ним скоро познакомлю.
– Ты с ним вчера каталась на такси?
– Мы ездили купаться на озеро. А ты откуда знаешь? Какой ты, однако, проныра.
– Весь город об этом судачит. Он же женатый, полон дом детей.
– Да, он женат, и у него пятеро детей. Верно. Зато он не читает девушке нотаций. Хочу поговорить с тобой, как с другом, Мишенька… Да, он старше меня, у него дети, которых он бросит ради меня. Все меня осудят… И не люблю я его ни капельки. Что ты мне посоветуешь, Миша. Идти за него замуж или нет? Вопрос не простой, подумай.
– Иди. Чего тут спрашивать.
– Вот девушка так и рассуждает. Выйди она замуж, – а ей пора, ох пора! – выйди за какого–нибудь папенького сыночка вроде тебя – и что? Стирай ему грязные носки, готовь котлеты и в награду выслушивай, какой он умный и гениальный. Потом родится ребеночек… Начнутся пеленки, детский садик, болезни. А если девушка еще хочет потанцевать, посмеяться и погулять? Если у ней томление в крови и радужные планы? Теперь второй вариант – Эрнст Львович. Девушка ликует и плачет от счастья. Никаких забот, ужины только в ресторане, тряпок любых – вагон, деньжищ – три сберкнижки, при желании – дача на Черном море… Допустим, мне надоедает конфетная действительность. В одно прекрасное утро я просыпаюсь и с приятной улыбкой говорю, – смотри, Миша, – говорю: «Любимый Эрнст. Так как ты не скульптор, а портной, то жизнь с тобой стала для меня духовно невыносимый. Поцелуй девочку крепко последний разочек и помоги ей собрать чемоданы. Адью! Я возвращаюсь к маме, богатая и очень молодая…» Ну как?
– Ты все это несерьезно!
– Осуждаешь?
Миша не мог ее осуждать сейчас, он мог ее не понимать, злиться на нее, безумствовать, но не осуждать. Осуждение предполагает самоуважение, а он себя презирал. Он сказал:
– Не верю. Это называется – бесстыдная торговля своим телом. Ты на это не способна.
– Миша, опять!
– Ты сама спросила у меня совета. Я тебе его дал.
– Какой?
– Не бросай меня, и мы будем счастливы вдвоем. Я сам постираю носки и пеленки.
– Правда?
– Честное слово!
– Ну, тогда ладно. Тогда подумаю.
Светка хотела еще что–то сказать возлюбленному, как–то его подбодрить, но увидела необычайную картину и ахнула.
– Что? – Мишка проследил за направлением ее взгляда. По опустевшему тротуару шли двое: впереди
понурый, с нелепо дергающейся головой молодой мужчина, а позади милицейский сержант.
– Ну и что, – удивился Мишка, – чего ты испугалась? Поймали какого–то алкаша. Сейчас будут его протрезвлять. Очень гуманно.
– Какого алкаша, дурак. Это Вика Карнаухов, брат Егора. Старший.
Света кошкой сиганула на тротуар, милиционер загородил от нее арестованного.
– Вика, Вика! За что тебя забрали?
Мужчина поднял голову, усилием воли укрепил покачивающуюся шею. Он узнал Свету Дорошевич, лицо его выразило разочарование и смущение.
– А, Света, здравствуй. По ошибке забрали, не волнуйся. С кем–то спутали. Не говори никому, ладно!
– Отойдите, девушка, – приказал сержант, нервно дернув рукой. – Отойдите, а то и вас по ошибке заберу.
– Отпустите его, товарищ милиционер. Я его знаю – он настройщик музыкальных инструментов.
– Настройщик? Поглядим, какие инструменты он настраивает. И почем берет.
– Как вы смеете!
– А вы мне девушка не грубите, не надо. Как бы ответить не пришлось. Здесь вам не танцплощадка.
Викентий, безучастно прислушивающийся к разговору, повернулся и быстрыми шагами пошел прочь.
– Эй–эй! – крикнул сержант и поспешил за ним. Михаил удержал готовую идти с ними Свету Дорошевич.
– Люди смотрят, Света. Не шуми.
– Люди! – розовое лицо ее пылало искренним возмущением. – Человека на расстрел повели – тебе нипочем! Вот ты какой оказывается, со всеми своими правильными словами. Трус! Репутацию боишься замарать, чистенький мальчик. А я не боюсь, пусти! Пусти.
Михаил крепко держал разъяренную, извивающуюся у него в руках девушку. Она пинала его локтями и коленками, попыталась укусить за палец.
– Пусти, слышишь! Пусти меня, трус. Ненавижу, Викентий бесплатно починил мне пианино. Пусти! Ах, ты мне синяки делать?
Мишка все вытерпел, отпустил ее, когда милиционер и Викентий скрылись за поворотом.
Две женщины и пацаненок в трусах остановились неподалеку и глазели.
– Что ж ты ее мучаешь, ирод? – сказала одна из женщин. – Она, чай, не кукла тебе.
Отпущенная Света Дорошевич пронзила его ненавидящим взглядом, замахнулась, но остановила свою бешеную руку на полпути.
Руку эту, приготовленную для удара, она положила себе на плечо, а другую руку положила на другое плечо и спокойно сообщила, что он сломал ей, видимо, много позвонков и все ребра.
– Ты очень сильный, Миша, – сказала она. – И за это я тебя уважаю.
Повернулась и, гордо вскинув подбородок, пошла к своему дому. Он глядел ей вслед, покачиваясь из стороны в сторону. Обе прохожие женщины, робея, обошли его кругом, точно придорожный столб, на котором они ожидали увидеть объявления. Света Дорошевич не оглянулась.
Только что Карнаухов вернулся с работы, не успел еще приласкать разбушевавшегося от счастья встречи с хозяином пса Балкана, как позвонил капитан Голобо–родько. Они были знакомы, как обычно знакомы два старожила с маленьком городе: здоровались издале
ка и много понаслышке знали друг о друге. Не более того.
– Николай Егорович, – в трубке голос капитана звучал проникновенно, как голос диктора в передаче «Закон есть закон-», – ты не волнуйся, понимаешь ли, есть неприятное известие («Одно к одному», – успел подумать Карнаухов). Тут твоего сынка старшего мы задержали, понимаешь ли. Аккурат, как говорится, до выяснения.
– Пьяный, что ли, напился?
– Зачем пьяный, если бы пьяный. А то ведь трезвый, понимаешь ли, как стекло. Но, однако, задержали.
– Товарищ капитан, не томи! В чем там дело?
Карнаухов почти не взволновался: слишком не вязалось это с его старшим сыном Викентием. Егор – другое дело. Тот был вспыльчив, как уголек, мог при случае влипнуть в какую–нибудь историю, пошебур– шить. Очень мог, а Викентий не мог – пороху нехва* тит. Он и пьяный не напивался, это уж так, к слову пришлось.
– Не телефонный вовсе разговор, Николай Егорович. Вы бы заглянули к нам. Не ко мне лично, а в следственный отдел. Но я там буду, как же… Мне самому, понимаешь ли, любопытно, в чем дело.
Карнаухов вскипел.
– Так вы из любопытства теперь людей хватаете? Или как?
– Погоди, товарищ Карнаухов, не горячись. Ошибка если вышла – мы извинимся, как же иначе. Бывают у нас ошибки – извиняемся иногда. Поверишь ли, нет, и стружку с нас самих тоже сымают. Живая работа у нас, очень живая и щекотливая. Всяко бывает, скрывать от тебя не стану. С людьми работа. Иногда думаешь жулик, а он, этот жулик, честнейший человек, только что без крыльев – а так вполне ангел. Но чаще почему–то наоборот. Снаружи ангел, а внутри, понимаешь ли, грязь, как в конюшне у нерадивого хозяина.
