– Известно, какие. Дней пять еще решили подождать, может что-то где-то прояснится.
– Пожалуйста, все же не оставляйте наблюдение за кафе, – попросил Павел.
– Вы все еще на что-то надеетесь?
– Меньше, чем вчера. Но все же…
– Выстрел был явно холостой, – сухо и разочарованно сказал Болотов. – Это поняли уже все, кроме, к сожалению, вас.
– А я, знаете, однолюб. Если влюбляюсь, то навсегда. Если поверил в человека, то надолго, – взбунтовался Павел. – Идеалист. Романтик. И ничего в своих взглядах на жизнь не собираюсь менять. Вот таким придурковатым и буду жить дальше. Мне так нравится.
– Каждый живет, как может, – примирительно произнес Илья Кузьмич. – Я буду наведываться. В случае каких новостей, тут же приеду.
Елизавета Кузьминична тоже провожала брата, но во время их разговора держалась в сторонке, в тени какого-то деревца. Лишь когда Илья Кузьмич попрощался с Кольцовым, она вышла из тени и тоже ласково, с поцелуем, попрощалась с братом. А когда автомобиль тронулся, она едва заметно его перекрестила.
Потом Елизавета Кузьминична провела Павла через хозяйственный двор к небольшому, весело разукрашенному, похожему на пряничный, гостевому домику. Он стоял за амбарами, и поэтому его не было видно из окон хозяйского дома.
– Здесь будете обитать, – сказала Елизавета Кузьминична, зажигая лампу. – Тут тихо. Разве что какой дурковатый кочет проорет за окном. Вы-то, видать, городской житель, не привыкли к такому.
– Я ко всему привык.
Он оглядел комнатку, уютную, ухоженную. Увидел под потолком пучки разных лечебных трав, заткнутых за сволок. И ему вспомнился Севастополь, родной дом на Корабелке, и такие же пучки сушеной травы за сволоком.
Елизавета Кузьминична по-своему поняла пристальное изучение гостем потолка.
– Травки от разных хворостей. Эти турки ничего про травы не знают. По лекарствиях ходят, ногами их топчут, а того не знают, что эти травки Бог послал людям для спасения от разных недугов. Даже Жан, и тот только недавно в их силу поверил. После того, как я его почти от смерти спасла. Гноем кашлял. Лекари от него отказались. А я его травками, травками – он и ожил.
– У меня там, в России, мать травами увлекалась. И так же за сволоком сушила.
– Разумная у тебя мать. Жива ли?
– Год назад была жива. С тех пор не довелось дома побывать.
– Непорядок это. Мать-то, поди, все глаза проглядела, – ворчливо сказала Елизавета Кузьминична, и строго добавила: – Вернешься, перво-наперво мать навести. Грех это – родителев забывать.
Разговаривая с Павлом, она одновременно откинула на кровати одеяло, взбила подушку.
– Душ – вона дверца. Помоешься, и спи. Наверное, намаялся-то за день?
– Нет, ничего.
– А если проснешься рано, тут в заборчике калитка. От нее тропиночка, она тебя за деревню выведет. Походи, погляди. Больно лепые у нас тут места. Богачи разные на лето приезжают, художники, – она еще немного потопталась в комнате, потом решительно сказала: – Ладно, ухожу. Знаешь-нет, мне так редко доводится по-нашенски разговаривать, так что ты уж меня прости. Заговорила тебя. Спи.
Через окошко Павел видел, как Елизавета Кузьминична вышла в синие сумерки и привычной дорожкой пошла к своему дому. Отойдя немного, обернулась. Он не разглядел в темноте, а скорее по скупому движению ее руки догадался, что она осенила гостевой домик, как немного раньше автомашину брата, крестным знамением.
Раздеваясь перед сном, Павел нащупал на дне своей сумки туго свернутый лист ватмана, извлек его, развернул. Это был подаренный Максимом портрет Тани. Посмотрев на него, хотел снова спрятать. Но раздумал. Оглядевшись, аккуратно пришпилил его иголкой над кроватью, у своего изголовья.
Разбудили Павла, и верно, голосистые петухи. Они будто соревновались, кто из них прокричит громче и дольше.
Наскоро умывшись, он вышел из домика и пошел, по совету Елизаветы Кузьминичны, открывать новые для себя места.
За гостевым домиком в заборе, и верно, была неприметная калитка. От нее, петляя, поднималась в горку узенькая тропинка. Она была короткая и никуда не вела: обрывалась сразу на вершине холма. Но какие неоглядные дали отсюда открывались! Внизу, у подножия холма, расстилались строго расчерченные на небольшие квадраты и прямоугольники, крестьянские наделы. Даже в такую рань на них кое-где уже трудились люди. Поля упирались в лесок, за ним поблескивала узкая речушка, и дальше снова до самого горизонта тянулись поля.
Вдали, на еще одном пригорке, приветливо махала крыльями ветряная мельница. Она оживляла окрестный пейзаж, благодаря ей все вокруг казалось добрым, патриархальным. Возможно, это ее давным-давно когда-то сладил вологодский мастер Кузьма Болотов.
Вернувшись с прогулки, Павел застал Жана уже за работой. Он забрасывал под навес привезенное накануне с поля сено. Увидев Павла, Жан прекратил работу и, опершись на вилы, сказал:
– Дра-стуй.
– Привет, Жан! – ответил Павел и добавил по-французски: – Бонжур!
– Очи-ен карашо, – обрадовался Жан, услышав из уст гостя знакомое слово, и спросил уже по-французски: – Бон матен? – и при этом широко взмахнул рукой, как бы указывая на окрестности.
Павел вспомнил: «бон матен» означает «доброе утро». Он утвердительно покачал головой:
– Уи. Бьен матен, – что означало «хорошее утро».
– Очи-ен карашо, – согласиля Жан.
Разговор был исчерпан. Они еще какое-то время молча постояли, глядя друг на друга. Затем Жан вернулся к своему занятию. Он поплевал на руки, снова взялся за вилы и стал ими охапку за охапкой кидать сено под навес.
Отыскав взглядом еще одни вилы, Павел встал с другой стороны сваленной возле навеса копны и тоже стал помогать хозяину.
Поначалу они мешали друг другу, но постепенно приладились, вошли в ритм. Часа за полтора они переместили все сено под навес и затем аккуратно там его вывершили. К концу работы Павел почувствовал, как обленившиеся от длительного безделья мускулы рук стали постепенно наливаться силой и приятной усталостью.
– Финита, – вытер с лица пот рукавом рубахи Жан и с силой воткнул вилы в сено под навесом.
– Конец, – согласился Павел.
– Кони-ес? – удивился Жан.
– Конец! Ну, финита! – пояснил Кольцов.
– Очи-ен карашо, – придирчивым взглядом осматривая сделанную работу, удовлетворенно сказал Жан.
Они по пояс ополоснулись во дворе под краном, и отправились в дом, где их уже ждал «пти-дине» – то есть малый завтрак, который на самом деле, по количеству блюд на столе, можно было бы назвать «малым банкетом».
Так и повелось. С утра Павел помогал Жану, а потом гулял по окрестностям, дивясь иной, совсем не российской природе. Она была словно рукотворная. Уютные, ухоженные лесочки, ровные, словно выглаженные катком, тропинки, кристально прозрачная речная вода и чистые, незамусоренные песчаные берега. Не хватало здесь только сказочных пастушки и пастуха с дудочкой. Даже единственная на все окрестности неутомимо машущая крылами мельница навевала мысли о какой-то буколической стране.
