повидла, нетронутая банка помидоров в томате и гвоздь программы – ополовиненная банка огурцов, где в рассоле плавала, как поплавок на реке, бутылка водки.
– А? Каков натюрморт? – хвалился Лямзин. – В старшины меня выбирайте – горя знать не будете.
– Да если б от нашего слова зависело, Саня, – потирая руки, сказал Опорков.
Сальников ухватил бутылку за короткое горлышко, дернул из банки, вышиб ударом о донце сургучовую пробку, вместе с ней пролилось не больше трех капель, набитой рукой разлил по кружкам. Опорков заглянул на дно, проверил содержимое чужих посудин и с одобрением выдал:
– Глаз-алмаз.
Встали, сдвинули кружки. «За победу!» – произнес каждый на свой лад: кто тихо и чувственно, кто с бравадой, громогласно. Набросились на еду. Заливали кашу томатом из банки, закусывали помидорами; толстым слоем ложилось повидло на хлебный кусок.
Отломив ветку груши, Опорков сыто рыгнул и взялся выстругивать зубочистку.
– После такого обеда поспать бы, – ковырнул он веточкой меж зубов, встал из-за стола, расправил большими пальцами ремень на животе.
Роман снова стал стаскивать через голову гимнастерку, готовясь к жаркой работе. У штабеля наваленных досок сидел молоденький боец, клеймил свой новый, только что опорожненный котелок. Уперев колесико зажигалки в бок котелка, он прокатывал его по белому металлу, выводя неровные буквы: Собкалов Федя. Роман, увидев в его руке знакомую вещь, спросил:
– Откуда «вдовушка», Федор?
Тот улыбнулся, раскрыл руку: ты не ошибся, это она – «вдовушка». Немецкая бензиновая зажигалка, прозванная так солдатами за безотказность: даже немного подмоченная, она никогда не капризничала. Роман взял ее:
– Точно такая. И штамп на боку, и хомуток вот здесь под шнурку.
– Брательник старший подарил, – ответил Федор. – Он по весне без руки явился, а меня забирали как раз, малеха не разминулись с ним – на станции встретились. Мать сразу за двоими плакала. Глянет на братана – лицом аж засветится, потом на меня – опять бледнеет. Он мне «вдовушку» напоследок отдал, на удачу.
– У меня тоже была, – любовно вертя в руках зажигалку, признался Роман, – да посеял в окопе. Или слямзил кто.
Федор улыбнулся, наверняка наслышанный о том, кто такой Лямзин.
Не чуя, что о нем идет речь, Лямзин с видом начальника прохаживался среди жующих:
– Заканчивай прием пищи, становись на работу.
Он встал рядом с азиатским узкоглазым бойцом, выразительно заглянул в его нетронутый котелок. Азиат сидел, сложив ноги по-турецки, жмурился на солнце, шептал молитву или вспоминал далекий дом.
– Ты чего, мой юный друг? Диверсию мне решил устроить? Голодный солдат – плохой солдат.
Азиат открыл глаза, губы шевельнулись на бесстрастном желтом лице:
– Каша свиной сало заправлен – нельзя.
Лямзин мило улыбнулся:
– Чучмекской кухни захотелось? Не жди, харя, не подвезут.
Щелки глаз у азиата хищно вытянулись:
– Я не чучмек! Каракалпак есть!
– Ты чумазая масса есть, – стал терпеливо объяснять Лямзин. – Вы все для меня чучмеки завоеванные. Ты вчера из пустыни вышел, тебя русский стоя писать научил. Пока мы не пришли, ты по-бабьи, на корточках, ссал.
Каракалпак вскочил, Лямзин отвесил ему звонкую оплеуху. Присев на корточки перед распластанным телом, он продолжил:
– Что, харя, с земли удобней тебе разговаривать? Мы в пустыню твою пришли, дороги, библиотеки, театры тебе построили, а ты, свинья, брыкаешься, не хочешь из чучмека цивилизованным становиться.
Каракалпак сплюнул на землю кровь, затараторил, мешая свою и чужую речь:
– Омар Хайям слышал? Тамерлан слышал? Самарканд был? Бухара был? У нас сивилизаций длинней!
К Лямзину подскочили Роман и Опорков:
– Саня, не трогай его. Водка, что ль, в голову ударила?
Лямзин рвался из их крепких рук:
– У кого длинней? Слышали, братва? Сам же выводит…
Каракалпака подняли набежавшие земляки, такие же маленькие, черноволосые, узкоглазые. Отряхивали пыль, стали успокаивать. Лямзина уводили, а он все возмущался:
– В Крыму мне попался один такой. Повели нас на экскурсию, на развалины смотреть. Колонны там мраморные, храмы, обсерватория даже. Говорю: «Эх, какие ж наши предки молодцы, в давние времена и уже так соображали». А он, экскурсовод хренов, морда татарская, мне: «Это все древние греки строили!» Ну не дурак? Античность какую-то приплел. Откуда в Крыму греки? Славянский замок это, а не полис. Тоже чуть не до драки с ним.
На северо-западе, в районе невидных Отрожских мостов, опять загрохотало.
22
Ночь провели в заново отбитых корпусах студгородка. От мостов подошли свежие зенитные батареи с мужским составом. Пулеметы резанули по окнам и щелям корпусов, зенитными орудиями выманили и пробуравили еще два танка, остальных разогнали плотным огнем, выстелили дворы института своими и чужими трупами. На этот раз в студгородке не застряли, рванули дальше, через пустырь к Березовой роще, минули ее, скатились в распадок, густо заросший деревьями. Это оказался Парк культуры и отдыха имени Лазаря Кагановича.
Замерли на бегу лошади, верблюды и зебры на круглой карусели. Не тронула пока пуля и осколок фанерных торговых палаток, качелей-лодочек, веранды для танцев и оркестровой раковины, не опалило взрывом крохотный декоративный штакетник, не завалило землей газонную травку и посыпанные песком прогулочные дорожки. Целым стоял павильон с вывесками «Главхладопром» и «Эскимо», не нарушена геометрия цветников, художественные рельефы, выложенные из темно-зеленого дерна.
Скрытый в глубокой лощине парк не пострадал от многодневных бомбежек, он сохранил свое очарование. Пролетевшие сквозь него солдаты ничего не замечали. Они укрывались за круглыми барабанами омертвевших каруселей, за толстыми стволами деревьев, за афишными тумбами и посылали во врага взаимные автоматные очереди.
Из-под горы бил тонкий родник и мирно стекала струйка в забранный камнем прудик, шепот родника потонул в перестрелке. На краю прудка, опершись на пятиметровое весло и уложив свободную руку на бок, изящно стояла девушка-атлетка, без всякого намека на купальник. У входа в открытый Зеленый театр восседала пара белоснежных вождей, облаченных в полувоенные френчи. Оба с открытыми фолиантами на коленях, они смотрели в глаза друг другу и в мирном споре обсуждали прочитанное. Их невысокий постамент и гипсовые тела отныне просто укрытие, а не предмет искусства.
Рывок от студгородка к парку был отчаянный, на пределе человеческих сил. Из кварталов частного сектора и недр стадионных трибун выползла для немцев подмога. Она обратила чекистов и пехотинцев вспять, однако разбилась о защиту институтских корпусов, снова очистить от русских студгородок не удалось. Заночевали в корпусах, уставшие солдаты валились вдоль стен.
Был среди них один, его в эту ночь не брала усталость. Только стало темнеть – он ушел с позиций. Повод нашелся легко: в тыл непрерывно шли санитарные пары с носилками. Ухватив мокрые от пота и грязи ручки,
