«Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот Шигалевщина!»
Если сбавить обороты (а в превышении русской скорости Достоевского упрекает как раз Эдуард Лимонов), можно заметить, что речь идет о главной беде нынешней российской власти (и проблеме, и ошибке). Она последовательно убрала альтернативу. Не столько политическую (тут скорей заслуга — про коммунно-эсеров стало все пронзительно понятно; жальче внесистемщиков, но там, кроме Лимонова и Навального, тоже глянуть особо не на что). Но — альтернативу общекультурную. Независимого мнения, свободных, недогматических, широких знаний, непрофильных интересов, достоинства, здравого смысла. Индивидуализма и уважительного общения. Трезвости взглядов и оценок.
Здесь опасность и залог несменяемости: не лиц во власти, но самой матрицы власти и властной практики. Попробуйте заменить Путина — Медведева на любой оппозиционный тандем. Получилось? Вот так, честно, экспертно и непредвзято? Ну тогда я рад за вас…
Вернемся к нашим великим. Понятно, что прямое сравнение Владислава Суркова с Петром Верховенским изрядно хромает — масштаб и функционал кремлевского топ-менеджера от идеологии многократно превосходят пусть зловещую, но комическую фигуру нечаевского протагониста.
Очевидней параллели с Николаем Ставрогиным, даже на уровне внешности. Точнее, не столько внешности, сколько производимого впечатления, имиджа:
«Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто… Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску; впрочем, многое говорили, между прочим, и о чрезвычайной телесной его силе».
(Вспомним искушенность Владислава Юрьевича в боевых искусствах, а также до сих пор бытующие в бизнес-кругах байки вполголоса: как во времена «Юкоса» Сурков «ездил и разруливал» туда, где пасовал и Леонид Невзлин, зато фигурировали, как водится, братки, утюги и батареи).
«Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я нимало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. По-видимому, он был все тот же, как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян. Одним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня; прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно „походило на маску“, как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску. Не оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее, чем прежде, и, кажется, несколько похудел?»
Разные жанры; оперная красота Ставрогина оппонирует эстрадным ужимкам Верховенского.
Ставрогин и Сурков — люди одной профессии: идеологи. Николай Всеволодович (о чем написано бесконечно много) — идеолог-искуситель. Как хрестоматийной моряк в чужих портах, он во всех занимавших его в разное время концепциях и объяснениях мира оставляет преданного и фанатичного приверженца.
Иван Шатов распропагандирован на предмет почвенничества и народа-богоносца.
Алексея Кириллова подсадили на идею Богочеловека и дерзновенного самоубийства. В том же русле обработан Федька Каторжный, только агрессия его направляется вовне.
Петр Верховенский («не социалист, а мошенник») под влиянием Ставрогина и вовсе готов строить бунтарскую антиутопию с Николай-царевичем на самозваном троне.
Дамы и барышни — Марья Лебядкина, Лиза Тушина, Дарья Шатова — становятся покорны и жертвенны, хотя механизм подчинения здесь не совсем идейный. Хотя и соприродный.
И даже поэт (и поэт незаурядный, предвосхитивший обэриутов, Емелина, Лаэртского) Игнат Лебядкин именно от Ставрогина получает творческий импульс.
Практически все, в разные времена и обстоятельства, Ставрогиным финансируются. Все имеют общий бэкграунд — таинственный, штрихпутктирный и цепкий, как паутина; так зэков связывает общее лагерное прошлое, а пиратов Стивенсона — покойный капитан Флинт.
Собственно, их всех — в современных инкарнациях — можно встретить в сурковской приемной, терпеливо ожидающими аудиенции.
Любопытно, что и конфликтует Ставрогин с богатыми светскими ребятами при понтах (г-н Гаганов — типаж Михаила Прохорова).
Если мы доживем до постпутинской мемуаристики, воспоминания персонажей сурковского круга, уверен, будут чистым постмодерном, Расёмоном, идеологическим делирием: вдруг выяснится — Владислав Юрьевич идейно окормил и воспитал бюрократов и оппозиционеров, неопочвенников и неолибералов, писателей и спасателей, поп-звезд и рокеров (Глеб Самойлов). Причем вроде бы в разных направлениях, но если присмотреться — в единственно верном…
Любопытно взглянуть, каким выглядит сам Федор Михайлович согласно рецептуре Суркова-Верховенского в главной лаборатории нашего демиурга — телевизоре. Я далек от мысли, будто Владислав Юрьевич имел какое-то отношение к сериалу «Достоевский». Но фильм делался для государственного канала «Россия», там и был показан. Сближение не странное, но оправданное.
Снимал сериал (то есть телевизионный фильм, конечно, «мылом» не пахнет) Владимир Хотиненко, режиссер сильно православный и партийный — в том смысле, что «симпатизирует центральным убеждениям» (Зощенко), в том числе на уровне кинокорпорации. Крупный художник, высот своих достигавший на бытовом и социальном материале — «Макаров», «Мусульманин» — и опускавшийся в полупровалы при покушении на эпос и масштаб — «1612».
В «Достоевском» сошлись обе истории, глобалка с бытовухой, ибо классик — он, конечно, классик, никто не отнимает, но все мы люди — и личная жизнь Федора Михайловича занимает в киноповествовании главное время и место.
Сценаристы разрисовывали цветными фломастерами контурные карты — в нынешней России даже для образованной публики жизнь национального гения укладывается в скорбную триаду Каторга — Рулетка — Падучая…
«Достоевский» — кино актерское, даже моноактерское — это фильм одного Евгения Миронова, который не только выдерживает темп на протяжении восьми серий и тридцати с лишним лет ФМ-жизни, но и поразительно передает ее ритм — рваный и опережающий. Тут вообще представлен некий архетип русского литератора — не случайно мироновский Федор Михайлович местами смахивает на Александра Исаевича. (Евгений Миронов, кстати, играл и Солженицына, точней, его протагониста Глеба Нержина «В круге первом».).
Достоевский — каторжник, солдат, игрок, любовник, семьянин, ревнивец, а писатель Достоевский — задним фоном, вяловатым бэкграундом. Ну вроде нам предлагается понять, что великие тексты рождались из зубчатого колеса каторжной машины и колеса рулетки — при воспоминании о первом и при виде второго. Из вечного безденежья. Из такого сора…
Тут — экзальтированным голосом училки литературы (ее любят, посмеиваясь над нею, старшеклассники) — хочется спросить: позвольте, а откуда взялись Свидригайлов, Смердяков, Видоплясов? Верховенские? Ставрогин и Кириллов? Рогожин и Мышкин (нет, прообраз Мышкина в какой-то из серий появляется)?
Или как Иван Бунин спрашивал молодого Валентина Катаева (мэтру читался новый рассказ, где герою была придумана творческая профессия): «Позвольте, а когда он у вас будет писать декорации?!» Получается, бытовые мухи — отдельно, котлеты литературы — отдельно, и Аполлинария Суслова — сама по себе, и Настасья Филипповна — тоже ни при чем.
Самое интересное, что и знаменитый сценарист Эдуард Володарский, и Хотиненко (не говоря о Миронове) тему потянули бы. Однако предпочли формат «Достоевский-light» — не батальное полотно, а портрет в движении.
Видимо, дело не столько в социальном заказе, сколько в запросах, по Булгакову, «зрительской массы». Тех самых наших — в кавычках и без.
